Александр Розен - Почти вся жизнь

«Оба сияют, как начищенные, — подумал Маньковский, увидев их днем напротив в закусочной. — Ну ладно, ну мальчишка — это понятно, это для него „высший пилотаж“ и так далее. Но сам-то что…» Пожалуй, только в первые дни их знакомства так ярко блестели глаза у Николая Алексеевича. Это было еще во времена шумного успеха Вилли Люденбаха.

Маньковский не симпатизировал Виктору. «Из молодых, да ранний», — говорил он Вале, неизвестно на что намекая. Но признаться в своей антипатии не смел. Как-то раз он пошутил, что надо дать рекламу: «Спешите, спешите, взамен медведя — юноша за рулем».

Но Николай Алексеевич не понял шутки. Сжав кулаки, он близко подошел к Маньковскому:

— Чтобы это было в последний раз, ясно?..

И хотя Маньковский понимал, что только благодаря Виктору аттракцион существует, он в глубине души считал, что было бы самое лучшее, если бы Виктор оставил в покое старого гонщика. В пятьдесят лет работать новый номер! Да и вытянет ли Виктор?

— Способный он? — спрашивал Маньковский Николая Алексеевича.

Тот молча кивал головой.

— Нет, вы мне скажите, этот номер действительно состоится?

— Да.

Николай Алексеевич был не из речистых. От Маньковского он потребовал только одного: немедленно зачислить Виктора в штат. Требовать, конечно, можно, но выполнять приходится Маньковскому. Он ездил в областной центр и привез решительный отказ. «Какие там ученики, опять твой Сыромятников дурит?» — сказали в управлении и пригрозили закрыть «бочку».

Это, конечно, было несерьезно: «бочка» ежедневно приносила немалый доход, но оформить Виктора гонщиком так и не удалось. Маньковский боялся сообщить об отказе Николаю Алексеевичу и снова вызвать его гнев. Но тот только умоляюще взглянул на директора:

— Маньковский, любыми путями!

— Можно уволить мою Валю, — вслух размышлял директор. — И взять на должность конферансье Иванова Виктора… Конечно, Валя по-прежнему будет объявлять номер, а наш молодой человек…

— Ну вот и хорошо, — обрадовался Николай Алексеевич. — Когда сделаем номер, тогда и в управлении запоют иначе. А насчет денег — не сомневайтесь. Я с удовольствием Валю компенсирую.

Все посветлели. Даже Валя как-то встряхнулась и привела в порядок закуток Маньковского, зашила чехлы на диване и кресле, каждое утро вытирала пыль с полки, на которой громоздились бухгалтерские фолианты. Силами Гриши и Ряпушкина были выстроены два вольера — один для медведя (Леший так и не был уволен), другой — для тойтерьеров.

Виктор переехал в комнату Николая Алексеевича и установил для себя железный режим: шесть утра — подъем, гимнастика, душ, проминка, легкий завтрак, затем учеба. Он повесил над своей кроватью большой ватманский лист бумаги, тщательно разграфленный: «Расписание дня». Было в этом расписании и «чтение художественной литературы» и «шахматы, шашки, кроссворды».

Николай Алексеевич привык вставать поздно, но теперь он вскакивал вместе с Виктором ровно в шесть и старательно упражнялся с гантелями, гулял по какой-то индийской программе и читал Герцена. После восьми он ничего не ел, кроме простокваши.

Глиняные пузатые горшочки приносила с погреба старуха. Ужинали втроем — Николай Алексеевич, Виктор и Люба. Виктор подружился со старухиной внучкой, Маньковский как-то зашел к ним, увидел горшочки с простоквашей и усмехнулся про себя:

— Романчик наклевывается…

В тот же день он поведал об этом жене. Валя громко зевнула:

— Ну и дурень же ты, Левушка!

— Почему же это я дурень?

— Дети они еще, малые дети!

— Хороши ребятки: одному восемнадцать, другой…

— Да ты и в пятнадцать лет старичком был!

— Валя!

— А ты не злись. Дети, я говорю, настоящие дети: спорят, а о чем спорят, все равно. «Я люблю Чапаева, а я не люблю, я полечу на Луну, а я не полечу».

— Ну, а наш-то что?

— Ну, он в их споры не вмешивается. Слушает и тает.

Но восторженней всех отнесся к новой идее Казанцев-Волжский. Во сне и наяву видел он новый аттракцион: два мотоцикла мчатся по вертикальной стене. Смело! Смело!..

— Я бы на вашем месте, юноша, — сказал он Виктору, — прибавил бы к своей фамилии фамилию Николая Алексеевича. Это бы с особой силой подчеркнуло, что мастерство бессмертно. Иванов-Сыромятников, превосходно звучит!

— Я спортсмен, а не артист, — небрежно ответил Виктор.

Казанцев-Волжский не обиделся. По-прежнему он весело трепал Виктора по плечу, называл «юношей» и произносил монологи о проблеме риска:

— Необходимо вводить элемент риска и на наши театральные подмостки. Только тогда подымется ответственность актера.

Он уговорил известную актрису Лидию Павловну Чибисову взглянуть на мотогонки. И все слышали, как он громко шептал:

— Это настоящее, это естественное и первозданное. Я вхожу сюда как в храм.

Но актрисе в мотохраме не понравилось. От мотоцикла, с треском петлявшего по стене, у нее закружилась голова.

— Нет, нет, нет, — говорила она. — Это не для меня… Я привыкла верить картонному ножу, а ведь этот гонщик и в самом деле может разбиться.

— Голубушка, у вас в жилах течет розовая водица, — шептал актер. — Это потому, что вы играете в «Зеленой улице». А вы сыграйте Дездемону…

— Вам дай волю, у вас и Дездемона будет ездить на мотоцикле…

Николай Алексеевич никогда не принимал актера всерьез и добродушно посмеивался насчет вероятного названия будущей его книги: «Работа актера над собой с сеткой и без сетки». Но в одном Николай Алексеевич держался твердо: на тренировку он Казанцева-Волжского не допускал.

Однажды актер пришел во время репетиции. Маньковский пригласил его в свой «кабинет» и начал делиться сомнениями: управление не пропустит номер, незачем привлекать внимание, работали бы как работали… В это время кончилась репетиция, и в закуток вошли Николай Алексеевич и Виктор. «Юноша», как всегда, выглядел свежо, словно после купания в реке, но у Николая Алексеевича вид был очень утомленный. Вокруг гонщика, визжа и ласкаясь, прыгали тойтерьеры. Николай Алексеевич не обратил на них никакого внимания. Актера больше всего поразил его взгляд, не столько сосредоточенный, сколько напряженный.

На следующий день Казанцев-Волжский встретил Николая Алексеевича на улице. Он бросился к нему, отвел в сторону и таинственно зашептал:

— Дорогой мой, давно хотел вас спросить… Впрочем нет, почему давно, как раз наоборот: совсем недавно…

— Да что такое?

— Хочу вам один вопрос задать. Вы что же, боитесь за Виктора? Да? Так?

— Я вашего вопроса не понимаю…

— Друг мой, вас выдает ваш взгляд. Вы меня извините… Если так, если все это вам так трудно…

— Трудно? — переспросил Николай Алексеевич… — Эх, вы… А еще артист, психолог! — Внезапно он своими длинными крепкими пальцами схватил актера за пухлые кисти. — Трудно потому, что хочется все, что знаю, отдать, все, чем сам владею. Без остатка…