Александр Розен - Почти вся жизнь

— Молодец, Сенечка, — похвалил его Юра. — Как человек вел себя.

— Всегда готов, — радостно откликнулся Сенечка. — А замуж она, я думаю, выходить не хочет.

— Что ты в этом понимаешь! — сказал Юра.

— А как же! Потому она и плачет.

— Да ведь ее никто не заставляет. Хочет — выходит, не хочет — не выходит, — сказал Олег.

Нас укладывали спать рано. И в тот вечер, как всегда, ровно в десять Аглая Петровна потушила свет и перенесла свой НП в коридор. Дверь из спальни в коридор закрывали не наглухо, Был виден слабый зеленоватый свет. Я любил засыпать, поглядывая на этот свет, прислушиваясь к негромкому шепоту: прибегала дежурная нянечка и что-то горячо доказывала Аглае Петровне, а та, как всегда, молчала.

Но в тот вечер я долго не мог уснуть. Мне мешал зеленый свет, мешала нянечка, и я отчетливо слышал, как Аглая Петровна сказала ей: «Я буду жаловаться». Меня раздражало сонное бормотание друзей и громкое осеннее море, бессмысленно угрожавшее нам…

Потом дверь в коридор закрыли, и стало совсем темно. Я приподнялся и чуть приоткрыл штору. В ярком свете уличного фонаря я увидел нашу калитку, надпись «Посторонним вход строго воспрещается» и две фигуры — Гали и Сергея Вяльцева.

— Юра, — сказал я. — Они еще здесь.

Юра не отвечал, и я взял его за руку.

— Юра, мне кажется, она снова плачет! Юра!

— Я сплю! — жестко сказал Юра!

— Она плачет, плачет… — повторял я, уже понимая, что все это для него больше не существует.

Я завидовал Юриному сердцу. У меня оно было устроено иначе. Я думал о Гале, и мне было жаль ее. Я сочувствовал ей и желал ей счастья. Я просил жизнь, чтобы она была к ней снисходительна.

Ни разу больше я не встречал Галю Борисову, но вспоминал я о ней часто. И может быть, чаще, чем надо, вспоминал, как она плакала на улице, возле нашей калитки с надписью «Посторонним вход строго воспрещается».

До этого лета никто не видел Николая Алексеевича хмурым. В перерывах между сеансами он беззлобно пошучивал над женой директора аттракциона, Валей, молодой, рано располневшей женщиной, или сражался в шашки с подсобным рабочим Гришей — это называлось у них стиранием граней между трудом умственным и физическим, — или учил забавным фокусам двух крохотных, вечно дрожащих тойтерьеров. Их добрые карие глаза чем-то напоминали глаза Николая Алексеевича.

За последнее время он очень изменился. Одиноко сидел у окна и все поглядывал на пыльные кусты белой, давно отцветшей сирени. И вечерами стремился к одиночеству. Едва закончив работу, уходил гулять по городу. Раньше частенько заходил в тир, был страстным любителем театра, не пропускал ни одного нового фильма, а теперь строго вышагивал километры. Его высокую костистую фигуру видели и на левом берегу Волги. А там места были глухие.

Кончилось это плохо. В воскресный день, когда все билеты еще с утра были проданы, Николай Алексеевич не пришел на работу, и над кассой появился плакат: «Выходной день. Деньги возвращаются».

— Пойду к нему, — сказал директор аттракциона. — Мало ли что…

Николай Алексеевич Сыромятников и Лев Аркадьевич Маньковский были знакомы с давних пор. В то время Николай Алексеевич еще работал тренером в мотоклубе, а Маньковский служил агентом по распространению билетов в цирке. Оба оказались зрителями «Неповторимого зрелища, феноменального трюка», изо дня в день исполняемого «мировым рекордсменом и чемпионом» бельгийцем Вилли Люденбахом.

В саду Госнардома была сооружена сборная конструкция из массивных деревянных щитов, высотою в двухэтажный дом и диаметром в двенадцать метров. По внутреннему обводу этой гигантской бочки, совершенно отвесно к земле, мчался на мотоцикле Вилли Люденбах, то взлетая к зрительному помосту, то стремительно срываясь вниз и снова появляясь на уровне глаз.

Наконец Вилли Люденбах приземлился. На арену вышла худенькая женщина, надела ему на голову черный мешок и заплакала. Затем она горестно протянула руки к публике и сказала: «Адье, адье!» Вилли работал слепой полет.

— Могу сделать не хуже, — тихо сказал Николай Алексеевич.

Эта минута сблизила их.

Ночь после Госнардома Маньковский провел без сна. Что, если в самом деле гонщик говорит правду и заграничный трюк можно повторить? Тогда конец старой жизни, конец всей этой беготне по фабзавкомам и культкомиссиям. Сеанс две-три минуты и «выход налево». Отечественный аттракцион, где директором Л. А. Маньковский.

Он хлопотал, доказывал, заинтересовывал, больше всего напирая на то, что такие расслабляющие номера, как прощание, будут исключены.

Много воды утекло с тех пор, но за это время директор аттракциона ни разу не изменил своим принципам: никаких роковых страстей, никаких душераздирающих реклам и широковещательных объявлений по радио, буквы на афишах не более двадцати сантиметров.

— Вполне достаточно, — скромно говорил Маньковский. — У нас свой стиль.

По приезде в новый город он сам выбирал место для аттракциона. Обычно поближе к базару. На афише значилось коротко «Мотогонки по вертикальной стене». И этих слов было вполне достаточно.

И все-таки кое-какое новшество за эти годы появилось. Зная привязанность Николая Алексеевича к животным, Маньковский купил в зверинце большого бурого медведя, еще не старого и хорошо дрессированного на разные штуки. Что, если научить медведя ездить на мотоцикле?

Николай Алексеевич увлекся новой затеей. Он быстро завоевал симпатию зверя. Мишку усаживали в седло, передними лапами он держался за руль, Гриша запускал мотор, и мотоцикл с удивительным седоком делал несколько кругов по арене. Быть может, Вилли Люденбах и дал бы рекламу: «Чудо дрессировки, небывалый успех», но у Маньковского на афише значилось только: «Медведь на мотоцикле».

Николай Алексеевич очень скоро охладел к медведю, и Леший (так звали бурого) был сдан на попечение Грише. Привязанный на короткую цепь, Леший потешно вставал на задние лапы, вызывая шумные восторги ребятишек, бросавших медведю всякую снедь.

Недели две назад аттракцион приехал в приволжский город. Лето выдалось урожайное. Каждое утро с левого берега перебирались на пароме колхозники. Базар кипел как никогда. Вокруг «бочки» постоянно толпился народ. В таких условиях день простоя являлся целым бедствием.

Николай Алексеевич снимал комнату в старой части города, за вокзалом, дальше уже начиналась степь. Маньковский выбрал кратчайший путь, через базарную площадь. Вскоре он об этом пожалел. Навстречу ему в шляпе из рисовой соломки и с двумя авоськами пробирался сквозь толпу актер местного театра Казанцев-Волжский. Нет поклонников более шумных, чем сами актеры, а Казанцев-Волжский заявил себя поклонником с первого дня появления аттракциона в городе. Он ворвался в уборную Николая Алексеевича, расцеловал его и снова прибежал на следующий день. И так продолжалось день за днем. Он стал завсегдатаем. Валя уже издали махала ему платочком. Казанцев-Волжский быстро поднимался по лесенке, со дна «бочки» было видно его круглое, испуганное и счастливое лицо.