Александр Розен - Почти вся жизнь

Маньковский нахмурился:

— Для чего он вам?

— Как для чего? Я десять дней подряд хожу смотрю мотогонки. Ну, замечательно! Грандиозно! Ничего подобного я и представить себе не мог.

«Вот уж не вовремя», — подумал Маньковский, зная, что к своим поклонникам Николай Алексеевич относится весьма сурово.

— Я мотоспортом занимаюсь давно… Имею результаты. Но ведь тут стенка! Машина движется отвесно! Без руля!

— Очень счастлив, что вам понравилось, — не выдержал Маньковский. — Я надеюсь, что это обрадует и Николая Алексеевича, в особенности если я передам привет…

— От Иванова Виктора, — не смущаясь, подсказал молодой человек. — Вот только медведь, вы не обижайтесь, товарищ, но это неспортивно, честное слово неспортивно. Вы, простите, сами спортсмен?

— Я директор аттракциона, — сказал Маньковский сухо.

— Директор? Очень хорошо! Отлично. Вас-то мне и нужно. Я хочу работать у вас.

— Молодой человек, — укоризненно покачал головой Маньковский.

— Ну что ж, что молодой человек! Не боги горшки обжигают. Ведь и вы когда-то учились. Товарищ директор, как вы полагаете, взялся бы меня товарищ Сыромятников обучить? Я бы этой техникой в кратчайший срок овладел.

— Молодой человек! — начал Маньковский, но не закончил фразу.

На пороге, в халате и в тапочках на босу ногу, стоял Николай Алексеевич. Его черные волосы блестели от воды. «Полвека, а какой дуб могучий», — подумал Маньковский.

Николай Алексеевич молча рассматривал паренька.

— Вы хотите работать вертикальную стенку? — спросил он наконец.

— Конечно! А вы бы взялись меня научить? Вы ведь еще не видели, как я вожу машину.

— Ну как, Маньковский? — спросил Николай Алексеевич. — Неплохая замена, а?

— Что вы, — запротестовал Виктор. — Вы меня не поняли. Разве я об этом? Я думал, мы оба, два мотоцикла, один за другим, настоящие гонки по вертикальной стене.

Николай Алексеевич медленно подошел к Виктору, взял за плечи и, притянув к себе, заглянул ему в глаза, У Маньковского сильно забилось сердце, он почувствовал неожиданную надежду.

— Ну, знаешь, — сказал Николай Алексеевич, — если ты не знаменитый шутейник… — Он оттолкнул Виктора и подошел к окну. У калитки, сливаясь с запыленной зеленью, стоял мотоцикл.

— Твой?

— Мой. Настоящий ИЖ.

— А, да не в этом дело. Ладно, поехали. Отвезешь меня на работу.

— Николай Алексеевич, сегодня мы объявили выходной день, мы же не знали, — предупредил Маньковский.

— Нет, сегодня день будет рабочий.

— После бессонной ночи это рискованно.

Николай Алексеевич засмеялся:

— Не беспокойтесь… Ну, поехали, — сказал он Виктору. — Давненько я пассажиром не ездил, лет тридцать пять, наверное.

Маньковский не стал его убеждать. Как только мог быстро, побежал он к аттракциону, приказал сторожихе открыть «бочку», послал за Валей и за Гришей. На арене появился Леший. Над кассой вывесили плакат «Билеты продаются здесь».

Но Николая Алексеевича они прождали больше часа. Наконец появилась машина Виктора.

— Объявите в микрофон начало, — сказал Николай Алексеевич. — Только вот что, медведя попрошу не объявлять.

— Это почему? Публика будет недовольна.

— Нет, медведя сегодня не будет, — твердо сказал Николай Алексеевич.

Отец Виктора погиб в первый день войны, он служил старшиной-сверхсрочником на пограничной заставе в Молдавии. Через несколько дней от немецкой бомбы погибла мать Виктора. Эшелон, в котором семьи пограничников ехали на восток, почти целиком сгорел. В живых осталась сестра отца Надежда Николаевна Замковая. Новая немецкая бомба — и снова Виктор осиротел…

Воспоминания детства неясны и отрывисты: твердые отцовские усы, белые впадины морщин на его лице, мамины руки, огонь, плачущая Надежда Николаевна, снова огонь. Незнакомая женщина держит его за руку, потом он ест сладкую рисовую кашу из тяжелого солдатского котелка. На какой-то станции Виктора стригут под номер ноль, и он плачет, боится машинки. И стойкий запах горелого. Горелым пахнет и сладкая рисовая каша, и белый халат парикмахера, и деревья за окном, и незнакомая женщина. Потом детский дом. Воронеж, Сталинград, Куйбышев…

В прошлом году в Куйбышевский детский дом явился пожилой человек, коренастый, крепко сбитый, бритоголовый, в черной тройке несмотря на жару, и предъявил целый ворох запросов, справок, удостоверений. Это был муж Надежды Николаевны — Федор Федорович Замковой.

«Кровных прав не имею, но все же я ему дядя, — доказывал Федор Федорович директору детского дома. — Живу одиноко, материально — сами рассудите, — монтажник восьмого разряда, бригадир, дальше некуда».

Виктору дядя понравился, директор даже утверждал, что они похожи друг на друга. Особенно понравились дядины рассказы о своей профессии. Совсем недавно Федор Федорович принимал участие в монтаже стометровых опор для линии высокого напряжения, по которой пошла энергия на строительство Сталинградской ГЭС. На такой высоте работали, что одно неосторожное движение… «Стальмонтаж» — может быть, слыхал? Мы и за пределами Союза известны.

И все же решено было не торопиться. Виктор заканчивал десятилетку. И потом десять лет в одном коллективе — это что-нибудь да значит. Осталось теперь недолго. Может быть, и планы на будущее за это время определятся. А то ведь вчера мечтал стать моряком, собрался в кругосветное плавание, а сегодня уже готов идти в монтажники. Пожалуй, только к спорту он по-серьезному привязан. Кое-как убедили Федора Федоровича обождать.

Уехал он, оставив директору детского дома солидные деньги для Виктора, с просьбой «правильно ими распорядиться». На эти деньги и был куплен ИЖ. Виктор увлекался мотоциклом уже два года, прошлым летом он получил приз в юношеском заезде, а на ИЖе завоевал первенство в спортивном обществе «Луч».

Виктор не обманул своего дядюшку. Едва получив аттестат зрелости, он прикрепил самодельный плакат к своему ИЖу — «Мотопробег Куйбышев — Дубянск» и взял курс на юг. На прощание директор детдома подарил ему спидометр. Четыреста километров машина прошла шутя. И Виктор продолжал бы и дальше свой путь, если бы не гоночный аттракцион.

Он не соврал, сказав Маньковскому, что в течение десяти дней ежедневно посещал «бочку». И ежедневно, и по нескольку раз в день. Жил он это время в Доме колхозника и даже задолжал там. Перед походом к Николаю Алексеевичу он съел за полтинник помидорный салат, завязал хлеб в узелок и стал подумывать, не продать ли директорский спидометр, на котором значились все те же четыреста.

Но теперь он был счастлив. Посвящение произошло ранним утром.

— Я покажу тебе все, что я знаю, — сказал Николай Алексеевич просто.