Александр Розен - Почти вся жизнь

Живые цветы у подножия скромного памятника. Тишина. Ночь. Самая короткая ночь…

Это началось здесь. Бойцы Кибартской комендатуры и несколько подразделений стрелковой дивизии были первыми защитниками Ленинграда. Я не оговорился. Именно отсюда группы фашистских армий «Север» и «Центр» нанесли первый удар в направлении Даугавпилс — Остров — Ленинград с задачей овладеть Ленинградом. На картах вермахта от этих мест стрелка — «Нах Петерсбург».

Пограничники держались почти трое суток. В Кибартах хозяйничали немцы, но к зданию комендатуры им было не подойти. Артиллерийским огнем немцы разрушили здание, пограничники продолжали отстреливаться из подвалов. Тогда в подвалы были брошены газовые шашки…

Там, в Кибартах, я встретился с замечательным человеком, разведчиком Николаем Алексеевичем Тихомировым. Он был ранен в этих местах 22 июня, но избежал плена. Его успели вывезти, он провоевал всю войну и дошел до Эльбы.

А жена его вместе с другими женами наших офицеров (немцы называли их «катюшами») пасла скот в Кибартах и жила в одном хлеву со свиньями. И там, в хлеву, родился сын Николая Алексеевича, названный в честь отца Николаем. Он уже давно Николай Николаевич.

В Кибартах я познакомился и с акушеркой Марией Расикевичиене, которая пришла в хлев, на рогожке приняла сына советского офицера и была наказана немецким командованием «за помощь врагу».

И всю ночь с 21 по 22 июня мы ходили со старшим лейтенантом запаса Тихомировым из Кибартов в село Чернышевское и обратно, и снова из Кибартов в село Чернышевское и без конца курили и рассказывали друг другу о войне.

Война затронула каждого из нас. Само собой разумеется, что те, кому сейчас двадцать пять, воевать не могли. Но Коля Тихомиров, тот самый Коля Тихомиров, который родился в кибартском хлеву осенью сорок первого и которого уже давно величают Николаем Николаевичем, тоже испытал войну.

В сорок третьем, в Ленинграде, я познакомился с семилетней девочкой, Ларисой Федоренко, и до сих пор не могу забыть выражение ужаса в ее больших и чистых глазах.

Сорок третий считается у блокадников не таким тяжким, как годы сорок первый и сорок второй. В сорок третьем не было голода, в сорок третьем в Ленинград уже вернулся Большой Драматический и невозможно было достать билеты на пьесу Малюгина «Дорога в Нью-Йорк», на Невском открылся Сад отдыха, в котором уже многие поколения ленинградцев назначают свиданья, создавались концертные бригады: Вера Арманд, Настя Шрамкова…

В семье Ларисы Федоренко решили отпраздновать именины мамы — Антонины Афанасьевны (она заведовала детским садиком, о котором мне давно хотелось написать). Отлично помню не только дом, где жили Федоренко, но и комнату — большую тахту по одной стене и по другой две детские кроватки — Ларисину и младшего брата — Вити. Посредине комнаты — стол. Ближе к двери — шкаф, ближе к окну — пианино, совсем у окна небольшой столик и на нем клетка с птичкой.

Пришли гости — дедушка Иван Кузьмич Боровик, мамина сестра — Анна Афанасьевна Позолотина с подругой Анной Ивановной Соколовой. Сели обедать, и в это время начался артиллерийский обстрел и в дом один за другим попали пять фашистских снарядов. Первым снарядом были убиты Анна Афанасьевна Позолотина и ее подруга и тяжело ранены дед, мама и брат Витя. Второй снаряд разорвался в комнате домохозяйства и изувечил паспортистку Марию Федоровну Культяпину, третий разорвался в столовой и тяжело ранил официантку Ольгу Ивановну Смирнову, четвертый убил Нину Васильевну Калинину, пятый снаряд разорвался на улице, но тоже попал «в цель»: ранил двух мальчиков — Васю и Броню Архиповых.

Я был в госпитале, в котором вместе лежали Антонина Афанасьевна Федоренко и ее сын Витя, я был в детском садике, видел Ларису и навсегда запомнил ее глаза. Молодая воспитательница Александра Федоровна Гнесина показала мне рисунки детей. Алик Мищенко нарисовал танк, в котором сидят наши бойцы и стреляют по фашистам, Вова Степанов нарисовал наши самолеты, штурмующие Берлин, а Юра Егоров — наших артиллеристов. Никто из них не нарисовал фашистов — слава богу, они не знали, что фашисты выглядят так же, как выглядят люди. Но они знали, что все страшное и плохое происходит по вине фашистов. Ночью со звоном вылетают стекла в окнах детского садика — это делают фашисты. Напротив горит дом — это сделали фашисты… Видел я детские рисунки и не только о войне: был рисунок — солнце, и был рисунок — луна, и рисунок — мальчик стоит на фиолетовом кружке. Что это за фиолетовый кружок? Это трава… Никогда не видевший траву ребенок знал, что трава существует и что — зеленая или фиолетовая — она прекрасна…

И Юра, и Вова, и Лариса выросли. Но разве можно сказать, что их, невоевавших, не тронула война? У многих из них есть дети, но уверен, что и они с тревогой и надеждой берегут детские рисунки своих отцов.

Все вместе мы одно поколение людей, переживших и выигравших войну.

Есть памятники архитектуры, по которым узнаешь город. Кремль — это значит Москва, Градчаны — Прага, Вандомская колонна — Париж… Адмиралтейская игла — это не только прославленный памятник архитектуры, по которому узнают Ленинград, и даже не только эмблема города, изображенная на медали «За оборону Ленинграда», это еще и неотделимый кусочек нашей души.

В ясный день бойцы Ленинградского фронта видели Адмиралтейскую иглу, и это означало, что Ленинград жив и продолжает бой. И все-таки после первого вопроса — велики ли разрушения в Ленинграде, нас, военных корреспондентов, всегда спрашивали: это верно, что бомбили Адмиралтейство, это верно, что здание опасно повреждено?

Да, немцы бомбили Адмиралтейство и обстреливали его из осадных орудий. Было и радостно и страшно увидеть Адмиралтейство в строительных лесах. Еще не понимаешь, что здесь цело и что разбито, что восстанавливается и что уже восстановлено, только видишь захаровский вестибюль с его удивительными пропорциями, заставляющими верить, что потолок, как небо, приподнят над стенами, что лестница волной взбегает вверх и все здание почти невесомо и словно сродни той синей полосе воды, которая осталась за дверью. Или в самом деле великий Захаров построил здание как продолжение моря и как его символ?

Комнаты с дельфинами, прославленные фойе, комнаты с каминами, парадные комнаты, двухсветная библиотека со шкафами неповторимой работы мастера Гамбса и наконец — зал адмиралтейств-коллегии.

Три человека — архитектор Пилявский, художник Щербаков и скульптор Троупянский — видели этот зал сразу после ночного налета немцев. В темноте пробирались сквозь хаос битого стекла и бесценных вещей, знающими пальцами ощупывали стены. Вдруг луч далекого прожектора на мгновение проник в зал адмиралтейств-коллегии, и они увидели его неистребимую красоту.