Александр Розен - Почти вся жизнь

— У тебя автомат, Чурин? — спросил Ларин бойца с измученным лицом.

— Автомат, товарищ капитан.

— Так что же вы все трое — автоматчики — здесь собрались? Пошли, Чурин. Была у нас круговая оборона и останется круговой. И вы, сержант, тоже идите за мной.

— Видите, что здесь делается, — говорил Ларин, продолжая путь по траншее уже с Чуриным и Филипповым. — Сто метров прошли, и ни одного живого человека. Это неправильно. Это непорядок.

Они шли по траншее, стараясь не задеть убитых. Ларин показал Чурину и Филиппову их места.

— Товарищ капитан! — окликнул Ларина чей-то голос.

— А, Буклан! — сказал Ларин. — А я думал… — он не закончил фразу.

— Нет, не убитый… Сплю я, — сказал Буклан.

Ларин удивился:

— Спишь?

— Да вы не беспокойтесь, товарищ капитан. Я как сплю? Я сплю и все слышу. Ежели я долго не сплю, у меня в ушах звенит.

— Звона у нас больше чем надо, — сказал Ларин угрюмо.

— Ну, этого-то… — И Буклан презрительно махнул рукой.

— Оружие у тебя какое?

— Автомат, товарищ капитан. Оружия хватает… — он показал на убитых.

Дальше траншея делала изгиб. На самом сгибе был установлен второй немецкий пулемет. Возле него — Ларин видел издали — трое людей. Он выругался и крикнул:

— Приказано было рассредоточиться!

Один из них обернулся — Ларин увидел нашивки сержанта.

— Сержант Трофимов, бойцы Волошин и Ильюшин заняты операцией, товарищ капитан. Закончим и рассредоточимся.

Сейчас только Ларин заметил в руках сержанта большую деревянную иглу со вдетой в ушко суровой ниткой.

— Рану открытой нельзя оставлять, — наставительно сказал Трофимов, когда Ларин подошел к нему. Рядом с сержантом, вытянув руки, сидел боец. Рука у бойца была разрезана осколком, как ножом. Сержант сшивал края кожи.

— А у тебя что? — спросил Ларин второго бойца, юношу лет семнадцати.

— Пустяки у него, товарищ капитан, — сказал Трофимов. — Чуть голову задело.

— Легонько, — подтвердил молоденький боец.

Пройдя метров пятьдесят, Ларин обнаружил еще одного раненого. Это был Сарманов, тоже из взвода управления дивизиона, пожилой и очень опытный боец, в прошлом рабочий, и, кажется, очень высокой квалификации. Ларин поставил его к ручному пулемету. После того как был убит друг Сарманова — Волков, Сарманов спарил два ручных пулемета и неизвестно как справился с ними.

Ларин любил Сарманова. Он обнял его и сказал:

— Вот, товарищ Сарманов, какой переплет.

— Людям, может, еще хуже приходится, — отвечал Сарманов. — На то и война.

— Вот-вот… Хорошо сказал. — Ларин почувствовал, как все в нем вдруг встрепенулось. — Хороший ты человек, Сарманов. Выберемся отсюда, я за тебя в партию поручусь.

— Я, товарищ капитан, перед боем в партию вступил. Забыли?

— Забыл, — сказал Ларин, досадуя на себя. — Извини, Сарманов, забыл.

— И без курева проживу. И без жратвы. Все выдержу, — говорил Сарманов крутыми, короткими фразами, не глядя на Ларина.

— Вырвемся, — сказал Ларин убежденно.

Ему и впрямь показалось, что все будет хорошо. И он сейчас не думал о том, что траншея полна убитых, и что умер Петренко, и что он, Ларин — единственный офицер, оставшийся в живых.

Еще раз траншея изогнулась. Снова на сгибе Ларин увидел пулеметчика. Но станковый пулемет был разбит, и Калач, боец из стрелкового батальона, лежал за ручным пулеметом.

И еще один человек из стрелкового батальона был жив: ефрейтор Вашугин, здоровый детина со свирепым лицом. Когда Ларин подошел к нему, Вашугин сказал:

— Меня не агитируйте, товарищ капитан. Я свое дело знаю. — Все его крупное тело было обвешано гранатами. Рядом лежал мешок, до краев наполненный немецкими гранатами-лимонками.

Ларин вполз в свою воронку.

— Ну что, что? — спросил он Богданова.

Богданов снял наушники и подал их Ларину.

— Чего-то говорят, а чего — не слышно.

— Как это не слышно! Вокруг все тихо, а он не слышит.

Он надел наушники и крикнул:

— Ларин слушает!

Огромная и плотная, двинулась на него тишина.

Откуда-то издалека, как будто с другого конца тишины, Ларин услышал голос. Но слова были неразличимы. Казалось, они не могут прорваться сквозь толщу тишины и глохнут, и исчезают.

Еще раз Ларин крикнул:

— Ларин слушает! — И ясно представил себе, как его слова обрываются раньше, чем их может услышать командир полка.

— Питание кончилось, — сказал Богданов.

Наморщив лоб, Ларин глядел на рацию. Этот никчемный черный ящик можно было выбросить так же, как уже были выброшены часы, бинокль, компас.

Начался день. Большие сонные мухи двинулись в поход на траншею, не отличая живых от мертвых.

Прошелестел снаряд и разорвался с сухим треском. Вслед за ним с тем же сухим треском стали рваться другие снаряды. Тонкий посвист был здесь едва слышен.

— Богданов, — сказал Ларин, — старший лейтенант Петренко умер. Если меня убьют, будешь командовать людьми.

— Слушаюсь, товарищ капитан.

— Решение я принял: стемнеет, будем пробиваться к своим. Ясно?

Богданов повторил приказ.

Когда Ларин понял, что связь с командованием потеряна и что больше ждать нельзя, он прежде всего подумал о том, что сказать людям, которыми он командует.

«Нас осталось четырнадцать человек. У нас нет ни воды, ни пищи. Кончилась связь. К нам не смогли пробиться на помощь. Нам надо пробиться к своим. Пробиваться к своим сейчас — не расчет. Мы будем пробиваться ночью».

Больше всего он боялся, что люди будут подавлены, узнав о потере связи с командованием. Но его опасения были напрасны. В их положении определенность, пусть даже самая ужасная, лучше надежд, которым не суждено сбыться. План Ларина оставлял людям единственную, но верную в любом положении надежду — надежду на самих себя.

Они не пустят немцев в траншею. Они будут драться весь день, чтобы летней прохладной ночью пробиться к своим.

Ларину хотелось пить. Жажда еще усиливалась тем, что он знал, как страдают люди, он видел их лихорадочные глаза, воспаленные рты и слышал их неровное дыхание.

Как только начнется бой, он не будет чувствовать жажды, и как только он выкрикнет первое слово команды, его глаза примут обычное выражение, дыхание станет ровным и отвратительный вкус во рту исчезнет.

Но не было боя, и только снаряды продолжали разрывать землю, и пыль, смешанная с осколками, сухой тучей вставала над ним.

Ларин заставил себя думать о предстоящем бое. Он вспомнил слова Чурина: «Оружия у нас хватит», и его жест, когда тот показал на убитых.

Действительно, здесь было немало своих и немецких автоматов и дисков, гранат и пулеметных лент. Но Ларин сейчас думал о том, что он привык воевать, ограничивая себя и в снарядах, и в патронах, и в этом есть своя скрытая сила. Когда знаешь, что на орудие осталось десять снарядов, каждый выстрел должен бить по цели. Эта экономия средств усиливает напряжение боя. В их положении они должны ограничить себя.