Александр Розен - Почти вся жизнь

Восстановление Адмиралтейства началось летом сорок второго года, еще в то время, когда немецкие войска находились в шести километрах от городской черты. Архитектор и скульптор поднялись на башню. Они пытливо осматривали знаменитые барельефы и не услышали радио, объявившего обстрел района. Боец МПВО, увидев их снизу, начал крутить ручную сирену, но Троупянский покачал головой, словно упрекая бойца, что тот нарушает их удивительное уединение.

Год спустя Владимир Иванович Пилявский пригласил меня подняться на башню. Было ослепительно ярко, как не часто бывает в Ленинграде. Густой цвет солнца напоминал о золоте Адмиралтейской иглы, скрытой до времени серым брезентовым чехлом. Еще несколько маршей, и мы под самой иглой. Резче обозначились контуры здания, словно возвращая его к эскизу.

Здесь, на этой свободной вышине, я услышал рассказ, который в тот же день записал.

Осколок артиллерийского снаряда повредил фигуру «Фемиды, увенчивающей труды художника» — так называется горельеф на аттике центральной башни работы замечательного русского скульптора Ивана Ивановича Теребенева. Троупянский сразу же начал восстанавливать скульптуру. Начальник гарнизона Адмиралтейства приказал построить для него люльку, и он ежедневно поднимался наверх и работал. Бойцы МПВО с уважением козыряли этому семидесятилетнему старику, довольному своим неверным укрытием.

Был день как день, когда Троупянскому осталось только заделать небольшое отверстие на груди. В каком-то неясном порыве скульптор собрал разбросанные вокруг осколки и вложил их в грудь древней богини правосудия. И только потом заделал отверстие.

С тех пор, когда я вижу Адмиралтейскую иглу и знаменитый портик, я вспоминаю этот рассказ и вижу ленинградскую Фемиду, вставшую над нашим городом с раскаленным железом в груди.

«…Командир дивизии приказал роте автоматчиков прорваться на помощь тебе».

Эту шифровку передал Смоляр — командир артиллерийского полка — командиру дивизиона Ларину.

Ларин не мог определить точно, сколько с тех пор прошло времени. Часы давно были разбиты. В июле не так-то легко угадать время: почти круглые сутки светло.

«На помощь тебе» — было сказано в шифровке. Старше Ларина по должности и званию был здесь только командир стрелкового полка Малюгин. Он убит. Убит командир батальона Пеньков — ларинский дивизион поддерживал батальон Пенькова. Убит командир роты Волков. Убит командир роты Морозов. Ранен командир третьей батареи Петренко. Он уже не стонет. Неизвестно, умер он или еще жив.

«На помощь тебе» — значит, Ларин командует группой людей, окруженных немцами и отрезанных от своих.

Ларин лежит в воронке от тяжелого снаряда. В этой же воронке походная рация. Рядом лежит убитый радист.

Два обгоревших танка прикрывают воронку. Танки сгорели еще два года назад, еще в сорок первом году, когда немцы взяли Мгу и замкнули кольцо вокруг Ленинграда. За эти два года танки тяжело осели и кажутся вбитыми в землю.

Влево и вправо от танков тянется глубокая немецкая траншея. Неделю назад, когда началось наше наступление, Ларин ворвался сюда со взводом управления своего дивизиона вместе с батальоном Пенькова.

За эти дни немного осталось от немецкой траншеи. Немцы били по ней прицельным огнем. Потом, когда поднялась немецкая пехота, Ларин по рации вызвал огонь на себя.

Потом все смешалось. Била наша артиллерия и немецкая. Немцы врывались в траншею. Здесь их глушили чем попало.

Петренко не стонал. Ларин беспокоился о нем. Умер? Тогда, значит, он, Ларин, — единственный оставшийся здесь в живых офицер. Он взглянул на убитого радиста, на рацию. Чудом казался здесь этот маленький черный ящик, невидимо связанный с командиром артиллерийского полка. Последняя связь с Большой землей, как здесь уже называли дивизию.

— Новоселов! — позвал Ларин своего разведчика. Никто не откликнулся. — Сушкин! — Никакого ответа. — Пахомов! Иванов! Богданов!

— Здесь старшина Богданов.

Ларин сказал:

— Богданов, возьми наушники и слушай.

Он выполз из воронки.

Петренко был жив. Накрытый шинелью до подбородка, он полулежал, согнув ноги в коленях.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Ларин.

— Хорошо… — ответил Петренко.

— Дай-ка я взгляну на твою рану…

— Не снимайте с меня шинель, — сказал Петренко. — Ничего не надо. Так хорошо.

— Что ж тут хорошего? Вот я посмотрю, что с твоей раной.

— Нельзя, — твердо сказал Петренко. — Потревожите — я умру.

Ларин понял: Петренко и стонать перестал потому, что боялся стонами потревожить себя.

— Помощь нам будет? — спросил Петренко.

— Конечно, будет… Вот еще спрашиваешь! Я с Батей говорил, он обещал.

— Жить хочется, — сказал Петренко.

Ларин взглянул ему в глаза. Взгляд Петренко был спокоен. Он еще что-то хотел сказать, но слов уже нельзя было разобрать. Еще с минуту Ларин смотрел на него, затем прикрыл лицо Петренко шинелью. Лежавший рядом боец Семушкин из стрелкового батальона — маленький, рыжеватый, похожий на линялого зайца, уткнулся лицом в землю и горько заплакал.

— Не реви, — сказал ему Ларин сердито. — Человек умер, а он ревет.

Пригибаясь, Ларин пошел по траншее. В нескольких метрах отсюда еще немцами было оборудовано пулеметное гнездо. Оно тоже развалилось, но пулемет был цел. Стрелял из него Воронков, вычислитель из ларинского взвода управления.

— Как у тебя с патронами? — спросил Ларин.

— На наш век хватит, — ответил Воронков. — Курева не осталось, товарищ капитан?

— Нет, — сказал Ларин, — курева нет.

— На нет и суда нет.

Воронков был известен в дивизионе как балагур и весельчак. Он и сейчас пробовал говорить прибаутками, но, видимо, от усталости произносил слова без выражения, как будто они все были ему одинаково безразличны.

— Главное, Воронков, держимся, — сказал Ларин.

— Этого запаса у нас завсегда хватит, — ответил Воронков.

Другой боец, вооруженный автоматом, спросил:

— Пожевать чего-нибудь не осталось, товарищ капитан?

— Нет, товарищ Афанасьев, — сказал Ларин.

Афанасьев вздохнул.

— Вот так он меня вздохами мучает! — крикнул командир стрелкового отделения сержант Филиппов.

Афанасьев снова, и видимо непроизвольно, вздохнул.

— Перестанешь вздыхать, леший! — крикнул Филиппов.

— Не кричите, товарищ Филиппов, — сказал Ларин, — он не от страха вздыхает. Я вижу — это привычка. Привычка у вас, товарищ Афанасьев?

— Привычка, — покорно ответил Афанасьев.

— А чего бояться? — сказал другой боец, с лицом, заросшим черной щетиной, и поэтому выглядевший особенно измученным. — Сразу не забоялись, теперь нечего расстраиваться.