Николай Евдокимов - У памяти свои законы

— Сергей Сергеевич, — сказал я, — ведь это пустые слова, извините. Конечно, благородно... Не очень хотя и ново. По-моему, уж тысячелетия люди призывают друг друга к самоусовершенствованию. Я с удовольствием, пожалуйста. Только время где найти? Газету, бывает, не успеваешь прочитать. Когда тут самокопанием заниматься? В идеале это замечательно. А в жизни? У вас профессия такая, возвышенная, вы, артисты, воздушные замки строите, а мы... Нам план гони. Начнешь себя познавать да чистить — завод потонет в грязи. Или попрут с треском, что вернее...

— Точно! — сказал Ступаков. — От этого самоанализа до нытья недалеко, до рефлексии. Нет уж, простите, не до морали, когда речь идет о плане. Слава аллаху, что вы это со сцены не проповедуете.

— Почему же нет? Пытаюсь.

— Ну, вы донкихот тогда.

— Нет. Но вообще-то побольше бы донкихотов.

— Увольте! Я, например, себя не хочу под донкихота чистить.

— И не надо. Если уж чистить...

— Под кого же, интересно? — спросил Ступаков.

— Маяковского читайте: «Я себя под Лениным чищу»...

— Ну вот, договорились, — сказал Ступаков. — Ленин — это Ленин. Реалистом надо быть. Человек до Луны еще не добрался, а вы — прямо к солнцу.

— Разве у человека Луна — цель? Инженер, что вы говорите?.. Между прочим, если уж речь зашла о Ленине — вот человек, который был не чужд самовоспитания.

— Да-а? — спросил Ступаков, и лицо его одеревенело, чужим стало, будто он заглянул в замочную скважину и увидел там нечто предосудительное. — Интересно, — Сказал он другим, холодным каким-то голосом. — Вы хотите сказать, что у Ленина были недостатки? Я так вас понял?

Сергей Сергеевич помолчал, смотря на него, прищурился и ответил:

— Вы меня правильно поняли... И я вас понял. Ленин, простите, не сверхчеловек. Таковых нет в природе. Он человек. И, к сожалению, смертен, как вы, как я. Но Ленин, в отличие от нас, вобрал в себя все лучшее, что есть в человеке.

Ступаков хотел что-то сказать, но я прервал его:

— Хватит! Прибереги свое серое вещество для жены. Ты уж слишком его сегодня израсходовал...

— Ну, знаешь! — Ступаков встал, выпятил грудь.

— Иди ты со своей философией! — сказал я.

Ступаков стоял, выпятив грудь: как же, надо показать перед чужим человеком, что у него тоже есть гордость, что и он с самолюбием.

— Извинись!

— Ошалел! — сказал я. Виданное ли дело — извиняться! Я на него не так орал — сносил, а тут «извинись». — Ну, черт с тобой, прости. На колени встать?

Ого, он в самом деле разозлился: губы побелели. Сел, а пальцы дрожат. Он сел, и наступила тишина. Противная какая-то тишина. И мне неловко стало, будто в самом деле совершил я что-то предосудительное.

— Весело живете, — сказал Сергей Сергеевич. — Где же Леночка, Петр Семеныч?

— Богу известно, где ее там носит! — Я снова ушел звонить.

И разыскал наконец. Сказала, сейчас прибежит. У соседей, оказывается, сидит, через два дома.

Сергей Сергеевич стоял у буфета, листал альбом с фотографиями. Ступаков все еще сидел с обиженным лицом, молчал. Завел бы опять свою волынку, что ли, нет, молчит как сурок.

— М-да, — промычал Сергей Сергеевич, — вот так, значит, и живете?

— Так и живем...

— А запах костра в лесу вы еще не забыли, Петр Семеныч?

Я засмеялся:

— Увы! Вот, может, Ступаков помнит. Он у нас рыболов-спортсмен.

— А солнце?

— Что «солнце»?

— Не забыли, что оно существует? Когда-нибудь вы встречали или провожали его? Не забыли, что есть закат, восход?

Я вздохнул:

—«Закат, восход». Вы неисправимый лирик, Сергей Сергеевич, «Восход, закат...»

...Закат, Восход...

...Чем выше, тем дальше видно.

...Чем выше, тем беспредельней ширь.

...Они высоко. Они полдня добирались сюда. В дальней дали — Новоморской, море. Сзади — узкое, как щель, Волчье ущелье. Поляков бросает камень, и камень летит вниз, в страшную и крутую эту щель, как в бездонный холодный колодец.

— А-а-а! — кричит туда Зина.

— А-а-а! — отвечает ущелье чужим голосом.

Отсюда они увидят чудо. Они для этого и взобрались сюда, чтобы увидеть чудо исчезновения и рождения солнца.

— Я была тут с отцом, — говорит Зина, — в раннем детстве. Сто лет назад. Это символично, что теперь я тут с тобой.

Скоро солнце уйдет за горы. Они уже розовые. Они уже красные. Они кровавые. Их цвет неестествен и неправдоподобен, как на детском рисунке. А солнце похоже на колобок. Румяный, самодовольный, он сидит на седловине далекой горы, как в раскрытой пасти хитрой лисы. Но и от нее он уйдет, колобок.

— Отчего это? — спрашивает Зина.

— Что?

— Отчего в этом прекрасном мире столько горя?

— Перестань, — говорит он. — О чем-либо ином ты умеешь думать?

— Наверно, нет теперь... Я была тут с отцом. Он держал меня за руку. Я ничего не могу забыть.

— Неужели, ты думаешь, все против тебя, одна ты?..

— Да, да, — почти кричит Зина. — Все! Уж я-то знаю теперь цену людской дружбе, верности, честности. Не повторяй красивых слов. Молчи. Больше всего я боюсь лжи, приправленной красивыми словами.

— Значит, и я лгу? — спрашивает он.

— Ты? Что же будет тогда, если станут лгать такие, как ты?..

— Ты обвиняешь в своем несчастье весь свет, — говорит он, — а между тем...

— Что «между тем»? — настороженно спрашивает она.

— А между тем...

— Не надо, — прерывает она. — Не договаривай, знаю. У моего отца много недостатков, как у каждого человека. Но его неоспоримые достоинства — честность, порядочность... Он никого никогда не обманул. И не предал никого! И я... я тоже. А иначе...

— Что?

— Иначе я бы пришла сюда и бросилась в это ущелье... Чтобы и костей не осталось.

— Бред! — сказал он.

— Нет, не бред!

— Глупости. Красивые слова. А ты их так не любишь.

Колобок сидит в раскрытой пасти хитрой лисы. Он дрожит, он раскачивается, он подскочит сейчас и укатится за гору. Из ущелья, как из бездонного колодца, выползает тьма..!

...Закат. Восход.

...Чем выше, тем дальше видно.

...Они высоко. Они переждут тут ночь. А утром встретят солнце...

— Петр Семеныч! Вы слышите?

— Да, конечно, — ответил я. — Слышу. Вы спросили, Сергей Сергеевич...

— Ничего вы не слышите... Я спросил... Об этой статье я спросил...

— Что же вы спросили об этой статье?

— Мне трудно поверить, что она о вас...

— Мне тоже, — сказал я.

— Неужели это правда, Петр Семеныч: пришли к вам рабочие из какого-то цеха выяснить, почему они не полностью загружены и, значит, меньше стали зарабатывать, а вы... вы якобы, не объяснив ничего, выгнали их да еще сказали: «Меньше животы жратвой набивать будете»? Это правда, Петр Семеныч?

Я только руками развел: когда читал эту статейку, сам удивлялся.

— Написать все можно, — сказал я.

— Вы не ответили. Правда?

— Ступакова спросите, он не соврет, он зол сейчас.