Николай Евдокимов - У памяти свои законы

Есть было нечего. Я бы выменяла что-нибудь на картошку, но дома у нас никогда не было ничего стоящего из вещей — одни книги. То же, что представляло хоть какую-то ценность, я давно уже поменяла, в самом начале войны. Я завернула в газету свои относительно еще новые туфли и отправилась на Тишинский рынок. Это были мои единственные выходные туфли, но никто больше двух кило картошки почему-то за них не давал. Мне же не хотелось так дешево расставаться с ними.

— Что у тебя там?— Спросил мужичок в тулупе, в рыжей меховой шапке.

Я развернула сверток.

— Ну и сколь дают?

— Два кило.

— Охламоны. Четыре дам. Но, вишь, кончил торговать. Через неделю приходи. Или вот что. Далеко живешь? Идем, посмотрю, какие еще у тебя вещички, столкуемся.

Я повела его домой. Я показала ему свои платья. Одно он отобрал. Отобрал старый папин пиджак. Потом походил вдоль книжных полок.

— Есть книга «Робинзон Крузо»?

— Есть, — радостно сказала я.

— Кило картошки за нее дам. Пойдет?

— Пойдет.

— А это чтой-то у тебя? — спросил он, разглядывая у меня на руке часы. — Красивые. Не наши?

— Немецкие, — сказала я.

— Во, сволочи: фашисты, а умеют... Меняешь?

— Нет, нет, — сказала я, спрятав за спину руки. Эти часы незадолго до войны привез мне из Германии отец, он ездил в научную командировку.

— А то давай, а? Мешок отвалю.

— Нет, — решительно сказала я, — это подарок, нельзя.

Он ушел, оставив мне свой деревенский адрес.

— Надумаешь часики менять, приезжай.

Я думала несколько дней и все же надумала. Собрала вещи, которые он отобрал, и поехала. В деревню Вырино я пришла к вечеру, окоченела, пока добралась от станции: был мороз — и когда увидела своего мужичка, обрадовалась ему, как родному. Жил он в большом доме один, или в тот вечер был почему-то один, не знаю. Он напоил меня чаем с медом, накормил яичницей. Полную сковородку навалил яиц — я ела, а сама об отце думала: ему бы хоть половину. Когда он ел яичницу? Сто лет назад, а он любил яичницу.

Я наелась, согрелась, обмякла. Хозяин дома сидел рядом, гладил меня по голове и говорил:

— Ишь умаялась, красатулька. Еще кушай, все твое...

Голос у него был ласковый, глаза добрые. Мне было приятно, что он гладит меня по голове, а странное это слово «красатулька» хотя и смешило меня, но тоже было приятно. Я уже не жалела часы, за которые получу целый мешок картошки. Папа придет из института, поведет носом, спросит: «Чем это так вкусно пахнет?» — «Жареной картошкой», — отвечу я и вынесу из кухни целую сковородку шипящей румяной картошки.

Я сидела, клевала носом.

— Спать надо, спать, крохотулечка-красатулечка, — сказал мой благодетель.

Я засмеялась:

— Как у вас это ласково:«крохотулечка-красатулечка».

Наконец я разделась, легла, начала задремывать. И вдруг почувствовала, что он лезет ко мне. Я закричала, скатилась на пол. В одной рубашке я бегала в темноте по комнате и всюду натыкалась на него.

— Озолочу, озолочу, — шипел он гнусным голосом.

Я вырвалась в сени, выбежала, в чем была, на улицу, закричала. Не знаю, услышал меня кто или нет. Он выскочил, впихнул в избу:

— Убирайся, чертовка, разоралась, дура!

Я оделась, взяла свой мешок и ушла. Глубокой ночью пришла на станцию, на рассвете села в поезд и утром — часы мои показывали семь пятнадцать — сошла на Казанском вокзале. Когда я подходила к дому, на часах по-прежнему было семь пятнадцать. Я попробовала завести их, но они не заводились: испортились.

В ту ночь они остановились на многие годы.

Я поднялась по лестнице. Всунула ключ в замочную скважину и вдруг увидела, что наша дверь опечатана.

Я вспомнила все это, глядя в добрые масленые глаза Голиковой, и разозлилась, будто она была виновата во всем, что произошло в ту ночь. А может, и виновата — одна из прародительниц зла?

— Прекрасно вы можете работать, — сказала я. — В город с мешками таскаться можете? И работать можете.

— Ишь ты, шустрая, — спокойно сказала она. — Грубиянка необразованная, вот кто ты есть. Граждане-товарищи, да за что же это она меня позорит? Сама просила девчонке своей ботиночки замшевые привезти, а теперь в глаза тычет.

Это была неправда — никогда ничего я у нее не покупала.

— Уймись, Степанида! — крикнул кто-то.

Прибежала Надя, стала ее выталкивать из кабинета, но Степанида отпихнула ее.

— Цыц, плюгавка. — И подскочила ко мне. — Меня, честную женщину, позоришь? Хулиганка ты бесстыжая, вот кто ты! Мужицкая подстилка! Девку от какого-то кобеля приблудила, таперича к председателю подвалилася. Глядеть-то на тебя, тьфу, стыд один.

И вдруг в кабинет вбежал, прикрываясь одеялом, Храмцов.

— Голикова, мотай удочки: протокол составлю. Не погляжу, что больной, в район свезу, пятнадцать суток получишь.

И Степанида присмирела. То ли угроза эта испугала ее, то ли решительный вид Храмцова, хотя в нижней рубашке, в одеяле он мог только рассмешить, но никак не напугать. Степанида вжала голову в плечи, метнула на меня испепеляющий взгляд и ушла.

— Вы с ума сошли, Храмцов: босиком, — сказала я, смеясь и в то же время чувствуя, что по лицу текут слезы. — Идите, голубчик, в постель скорее.

— А оскорбления такие можно терпеть? В суд ее за хулиганство.

— Ну, бог с ней, что с нее возьмешь. Ложитесь скорее.

— Эх вы, добренькая, — сказал он и ушел, путаясь в одеяле.

Я посидела, успокоилась и начала прием. Но все равно в ушах моих стоял низкий голос Степаниды: «мужицкая подстилка», а лицо горело. Я понимала, что слова этой бабы, известной скандалистки, не должны меня задевать, но ничего не могла поделать с собой. Зло жестоко и нагло. Оно бьет беспощадно, и тем сильнее, чем ты слабее. Ах, милый Храмцов, голубчик, я совсем не добренькая, но я и не борец — каждому свое.

Я уже заканчивала прием, когда зазвонил телефон.

Не знаю почему, но я вздрогнула, когда он зазвонил. Потому, может, что не успокоилась еще. Или от предчувствия, что звонок этот несет с собой тревожные вести?

Откуда-то издалека мужской голос торопливо забубнил что-то.

— Я ничего не понимаю, говорите спокойнее. Кто это?

— Это я, Зин Дмитриевна. Суханов, инкассатор. Слышишь?

— Слышу.

— С Иваном Прокопычем, с лесником, беда.

Я задохнулась от страха. Целый месяц изо дня в день я собиралась навестить Ивана Прокопьевича и все откладывала почему-то, все тянула зачем-то, и вот дождалась. Что с тобой, родной мой человек?

— Аллё, аллё, Зин Дмитриевна, слышишь? — кричал Суханов.

— Слышу, — собравшись с силами, сказала я. — Что с ним?

— Откуда ж мне знать? Плохой он уж очень. Я его до сторожки довел и оставил. С поклажей я.

— Господи, с какой еще поклажей? Голубчик, Суханов, я ничего не понимаю, — чуть не плача, сказала я. — Пожалуйста, спокойнее.