Николай Евдокимов - У памяти свои законы

— Такие люди ничего не забывают. Как-никак, он в твоем костюме на свидания ходил к своей Наденьке. Я напомню...

Это правда, Кирилл действительно ходил на свидания к своей будущей жене в моем новом костюме. Впрочем, это воспоминание не обрадовало меня: я считал себя правым и правды хотел добиваться честно, а не требовать возвращения долгов.

— Нет, — сказал я, — ты ничего не будешь ему напоминать. Это низко.

— Ладно, не твое дело. Прощай. Жди. Сиди тихо и жди. Пока.

Я положил трубку, вытер вспотевшую ладонь о колено и пошел на кухню. На столе стояла тарелка с картошкой и сосисками. Сосиски были уже холодными, они сморщились, словно постарели тут, ожидая меня.

Есть я их не стал, сварил кофе и закурил. Итак, Шамаев ничего не смог сделать, а в том, что он старался изо всех сил, я не сомневался. Он не маленькая фигура в области, но, видимо, и для него наступили невеселые времена, если он теряет влияние. Я не обольщался, я знал, он не столько старается для меня — все же мы старые друзья, — сколько заботится о самом себе: ведь и ему надо на кого-то опереться.

Я допил кофе, спустился во двор. Пока еще, слава аллаху, я твердо стою на ногах, пока еще меня не выселили из этого дома и не погнали с завода, это еще моя территория, где я хозяин. Иначе и не будет. Не может быть. В городе много заводов, мой не такой уж большой, но я не лезу в начальники покрупнее: я люблю свой завод. Он и я — мы одно целое. Нас нельзя разлучить, он мое детище, потому что вырос на пустыре, на городской свалке; я первым положил первый кирпич в его фундамент — это в любом смысле, и в переносном и в буквальном. Я его создатель, я; нас нельзя разлучить, как нельзя разлучить отца с его ребенком.

Я запер дверь, перешел улицу, свернул в переулок и оказался в царстве индивидуальных гаражей — прижатых друг к другу кособоких домиков, обитых проржавевшим железом.

Возле своего закутка колдовал над мотоциклом Мясников. Жаль парня: купил недавно мотоцикл, дрожал над ним, как ребенок над любимой игрушкой, а несколько дней назад на стоянке у заводоуправления кто-то безжалостно помял эту игрушку. Впрочем, так, наверно, всегда: то, что больше любишь, что стараешься сберечь, то, видимо, скорее всего и теряешь.

— Брось с этой рухлядью возиться, — сказал я, — идем, довезу.

Он печально посмотрел на мертвый свой мотоцикл, спросил:

— А за руль пустите?

Я усмехнулся,

— Пущу.

Глаза его заблестели, ну, честное слово, мальчишка: инженер, а весь дрожит от радости, что подержится за руль «Волги».

Честно признаться, еще совсем недавно я и фамилии его не знал; бегает какой-то юнец из новоиспеченных мастеров, ну и пусть бегает. А он вдруг на своем участке так организовал поточную линию, что весь город заставил заговорить о себе. Мясников — ныне известная фамилия у нас. Я даже рискнул: начальник третьего цеха заболел, и я назначил Мясникова исполнять его обязанности. Справляется. Молодец. Только внешность вот подкачала.

Он стоял передо мной в мешковатом пиджаке, белой рубашке и простроченных красным швом джинсах. Внешность не малое дело для руководителя, а тут... какая уж тут внешность: студент последнего курса, донашивающий купленные еще мамой штаны.

— Хороши брючишки, — сказал я, — где покупал?

Он не понял иронии или не захотел понять и серьезно ответил:

— В универмаге много. Дешевые. Удобно по заводу таскаться.

У него была большая широкая ладонь, не по росту. И руку мне он пожал крепко. Хорошо пожал, с достоинством. Что ж, к нему я, в общем, не имел претензий: в склоках он участия не принимал. Во всяком случае, на собраниях не выступал. И за то спасибо.

Мы выкатили из гаража мою «Волгу», Мясников сел за руль и даже крякнул от удовольствия:

— Эх, дать бы сейчас сто километров — люблю! Я по лотерее чуть «Москвича» не выиграл. Честное слово, на единицу номер не сошелся.

— «Чуть-чуть» не считается, — сказал я. — Жизнь, милый мой, погоня за этой самой единицей: никак твой номер на единичку не сходится. Ну поехали.

Вел он машину хорошо, красиво вел.

— Где учился, Мясников? — спросил я.

Он засмеялся.

— Нигде. Вот так, на чужих...

Он засмеялся; он был молод, все покорялось его рукам, нет, он не из тех, чей номер не сходится; я не то чтобы позавидовал, но испытал нечто похожее на сожаление, вспомнив, как так же был удачлив, здоров в свои двадцать пять — тридцать лет. Ему-то сколько? Наверно, около этого.

Мясников включил приемник, настроил на волну, где передавали легкомысленную какую-то музыку, твист, что ли, трудно мне разобраться в теперешних ритмах, и задергался весь, задудел. Быстро обжил парень мою машину.

— Выключи, — с неприязнью сказал я: не люблю я нынешних дергунчиков.

Он пожал плечами, выключил, но дудеть не перестал.

— Черт вас разберет, — сказал я. — Что вы за народ такой?

— Кто «мы»?

— Вы, современные. Пашка Цыганков, скажем, и ты... одно и то же или нечто разное?

— Очевидно, не одно и то же.

— Это еще неизвестно... Между прочим, я ведь так и не знаю, с кем ты, Мясников. Хорошенькую избрал себе позицию, удобную: отмалчиваешься. Ни вашим, ни нашим? Или, может, даже статью не читал?

— Прочел...

— Ну? Хотя ладно, сиди, отмалчивайся, а то кто тебя знает... Спасибо хоть, что не щиплешь меня, как эти... наши доморощенные стратеги...

Мясников скривил пухлые губы в смущенной, натянутой улыбке, почесал затылок.

— Работы много, Петр Семеныч, не до этого…

— А то бы куснул?

— Угу.

Мне понравилась его откровенность.

— В таком случае действительно лучше отмолчись, а то запоешь ту же песенку — грубость, администрирование...

— Нет, не запою.

— Другую?

— Угу.

— Какую же? Ну-ка!

— Не отвлекайте, Петр Семеныч: я за рулем, ответственное дело — начальство везу...

— Трус ты, вот ты кто!

Он засмеялся.

— Не смейся, — сказал я. — Трус!

— Меня всегда «на слабо» ловили, — сказал он. — А вы вот не поймаете.

— Почему это не поймаю?

— А потому что статья-то мне не понравилась, Петр Семеныч.

— Да? Так ты умница.

— Не знаю уж, умница или нет, только в самом деле она не понравилась мне. Односторонняя статья.

— Ну-ка!

— А может, не надо, Петр Семеныч? — Он усмехнулся. — Неужели вам не надоело?

— Надоело, весьма, но ты все же говори. Не бойся.

— Да не боюсь я: я ведь статью критикую, не вас. — Он скосил на меня хитрые свои глаза: дескать, погоди, и до тебя доберусь. — А статья и в самом деле односторонняя. Разве в том дело, как руководитель посмотрел на рабочего, поздоровался с ним или нет. Дело не только в этом. Руководитель не может быть отвлеченным человеколюбцем.

— Ты в самом деле умница, — сказал я. — Завод не институт благородных девиц. Ты сейчас сам за начцеха, сам, на своей шкуре познаешь премудрости производства, сам теперь знаешь, что главное... Хоть в обнимку ходи с рабочими, а если производство стоять будет, в шею тебя попрут. Согласен?