Николай Евдокимов - У памяти свои законы

— Надо, — вздохнув, сказала я и почувствовала, что мне хочется плакать. Мы прошли пустырь, я оглянулась. Андрей стоял, смотрел нам вслед.

— Я совсем его не знаю.

— Он хороший, мама.

— Возможно.

— Он очень хороший.

— Мне не хотелось бы, чтобы у тебя были от меня секреты.

— Хорошо.

— Что «хорошо»?

— Не будет секретов.

— Господи, что ты еще хочешь сказать? — Я остановилась, смотря в ее странное, будто затвердевшее, лицо.

— Чего ты испугалась? Ничего.

— Нет. Ты хотела что-то сказать. Что?

— Ничего»

— Говори, что еще случилось?

Она опустила голову.

— Я знаю, мой отец жив. Давно знаю. Я ведь к нему ездила. А тебя обманула.

Чего угодно я ожидала, но не этого. Он умер. Он действительно давно умер для меня. И если я иногда вспоминала о нем, то уже без всякого чувства, как о мимолетном каком-то знакомом, которого давно нет в живых. И все же я испугалась, потому что совсем не хотела, чтобы этот человек снова как-то вошел в мою жизнь, и не только в мою, а в жизнь моей дочери.

— Как ты узнала о нем? — только и смогла я спросить.

— А помнишь «Огонек» с его портретом? Ты тете Ане его показывала.

— Это она сказала?

— Ну да! Она скажет. Надо было тише шептаться. Я подслушала, у меня уши есть. Впрочем, что ж ты думала, я никогда не узнаю? Но ты должна была сама мне сказать, сама... Почему ты сама не рассказала, почему? — с отчаянием спросила она. И я подумала: «В самом деле, почему?»

— Я хотела рассказать... со временем. Когда-нибудь потом.

— Почему «потом»?

— Не знаю. Ждала, наверно, когда подрастешь, чтобы смогла все понять.

— А ведь так просто, мама, было сказать: «Он плохой человек, он бросил нас», — и я бы все поняла, мама. Честное слово. Так просто.

— Нет, не очень просто.

— Просто. И я не думала бы о нем и никуда бы не ездила.

— Ты жалеешь, что ездила? — Я постаралась спокойно, как можно спокойнее спросить это, а сердце мое замерло.

— Не знаю, — сказала она. — Наверно.

— Почему «наверно»?

Она не ответила, спросила:

— Ты любила его?

Я боялась заплакать. Я прикусила губу. Но Варя смотрела на меня, и я сказала:

— Да.

— Он знал, что я родилась?

— Нет, — сказала я. — Не знал.

— Почему, мама?

— Я боялась его... Ну ладно, иди. Иди.

Но она не уходила, и тогда ушла я. Я обогнула забор, ограждающий стадион, остановилась, прислонившись к теплым, нагретым солнцем доскам. «Он умер умер, умер», — твердила я, зажмурившись, боясь самой себя.

— Мама!

Я открыла глаза. Варя испуганно смотрела на меня.

— Ну?

— Что с тобой?

— Ничего, — ответила я и удивилась: в самом деле, что со мной, что меня так взволновало? — Не знаю, девочка, — я засмеялась, — честное слово, не знаю.

Бог мой, как она похожа на него, и чем старше становится, тем все больше делается похожей на него. Я притянула ее к себе, поцеловала в голову, в жесткие ее волосы. Они пахли ею, но тоже были его.

— Ты не сердишься?

— Ну как сказать... в общем, нет. — Я снова поцеловала ее и ушла.

Но никуда мне не хотелось идти. Никуда. И думать ни о чем не хотелось. Я волочила тяжелые ноги, а мне сесть хотелось и забыться. Забыться! Зачем Варя вызвала из небытия этот дух, зачем я давно не сказала ей правду? Я боюсь его. Я не хочу, чтобы он снова вошел в нашу жизнь. Но он уже вошел.

Я дотащилась до дому, но к Ане не пошла, села на порог. Однако Аня услышала и крикнула:

— Зинаида, это ты?

Я вздохнула, поднялась.

— Где ты была? Где? — Закричала Аня, едва я вошла в комнату.

Я терпеть ее не могу в минуты, когда у нее начинается истерика: ведь это на целый день. Обычно я стараюсь шутить или лебезить возле ее кровати, но сейчас не могла ни шутить, ни умасливать ее.

— Это жестоко, я жду тебя. Я извелась совсем.

— Прости, — сказала я, — я была у Олега.

— У Олега? А я... я. Как ты посмела так пропасть? Ведь я получила письмо! Знаешь и не идешь…

— Какое письмо? Я ничего не знаю.

— Врешь! Я Варьку посылала, она твоей санитарке сказала...

У нее дергался глаз, и вся она дрожала, почти с ненавистью смотря на меня. Я всегда находила какие-то слова в такие минуты, чтобы хоть чуть-чуть успокоить ее, но сейчас не могла. Не было у меня никаких слов, и чувств будто не было никаких. Мне самой нужны были ободряющие слова.

— Я не вру, я ничего не знала. Что случилось?

— Ничего не случилось. Пустяк случился, до которого тебе и дела нет. Моя работа попала к академику Никандрову, вот что случилось. Как раз к такому, против кого я и пишу. Слова доброго он мне не написал. Одна ругань. Вот что случилось. Вот! Ты слышишь?

— Слышу, — ответила я.

В другое время это известие расстроило бы меня. Не меньше, чем она сама, я верила в ее труд, я знала, как он выстрадан всей ее нелегкой жизнью, но сейчас я жила другим.

— Я устала, устала, — с отчаянием крикнула Анна, — не могу больше, не могу!

— Успокойся, все хорошо будет. Надо бороться.

Я положила руку на ее голову, но она дернулась от меня.

— «Будет, будет». Не тверди как попугай. Мне надоело ждать... С чем бороться, с кем? Со смертью? Тебе хорошо рассуждать, махнула хвостом — и к этому своему... Только о себе и думаешь...

Я не выдержала:

— Да, да, мне хорошо. Я только о себе думаю. Я дерево, я камень. У меня нет ни чувств, ничего!

— Не кричи! Ты не смеешь кричать на меня! Не нужно мне твое благодеяние — я в больницу вернусь. Я на помойке сгнию. Знаю: никому не нужна. И мне никто не нужен.

— Замолчи!

— Ничего мне не нужно. И эта писанина... вот… вот, — она схватила листы своей работы, стала рвать их. Я выхватила из ее рук папку, качала собирать с пола смятые страницы, и расплакалась, и бросила папку ей на кровать.

— На, рви... Все рви. Делай что хочешь.

Я рыдала, прислонясь к косяку двери. Я никогда так не плакала, всхлипывая, воя, рыдания выворачивали меня. Я не могла, не хотела успокоиться.

— Прости, — виновато сказала Аня, — мы просто две бабы-дуры. Ну прости, иди сядь.

И я присела к ней на кровать, уткнулась в ее худое плечо, всхлипывая, все еще не в силах сдержать слезы.

— Ну, что случилось? Что?

— Она к нему ездила... к отцу.

— Господи, — испуганно сказала Аня, — откуда она узнала?

И вдруг словно бы отшатнулась, взглянув мне в лицо.

— Ты... ты не забыла его, Зина?

Она гладила мои волосы. Я проглотила слезы. Я не должна больше плакать, мне нужно идти: у меня работа. Накормить ее, сделать массаж и идти. Впереди трудный день, я должна обойти больных, съездить по вызовам в колхозы, я обязана быть спокойной. И твердой. Он умер, он давно умер. Иван Прокопьевич жив, а он умер. И я забыла его. Я все забыла. И ничего не хочу вспоминать. Не хочу. Не хочу...

Это особый запах. Когда он разделся и лег рядом, запах его ударил ей в лицо, как запах молодого, бродящего вина. Он был резок и необычен, но она вдохнула его, и приняла, и впитала в себя весь без остатка, как дерево впитывает влагу.