Николай Евдокимов - У памяти свои законы

— Вот чепуховина.

— Совсем не чепуховина. Что я маме скажу?

— Ерунда! Купи новый, и все тут... В универмаге галстуки продают, хоть тыщу штук покупай. Нашла чего переживать. Айда, отведу в универмаг, недалеко.

Сашка из всего умел с легкостью находить самый простой выход. Сашка мгновенно принимал решения, и всегда в его голосе звучала убежденность, которой трудно было сопротивляться. Сашка никогда ничего подолгу не переживал, ничего особенно не жалел: если бы Варя сказала, что она не галстук потеряла, а его, Сашкины, марки, Сашка и тогда, наверно, только причмокнул бы с сожалением языком и сказал бы:

— Ну и хрен с ними, поканючу — отец целый альбом купит.

А Варя на его месте очень огорчилась бы. Что она, жаднее Сашки? Или она совестливее — она берегла вещи, потому что знала, как трудно доставалась каждая из них маме, — ведь зарплата у нее маленькая.

— Ладно, пошли, — угрюмо согласилась Варя.

К универмагу они подъехали на трамвае. Ехали они зайцем. Кондукторша заметила их, но ничего не сказала. Они ехали, а она смотрела на них и молчала. И они смотрели на нее невинными, непонимающими глазами. И оттого, что кондукторша молчит, оттого, что она — Варя — строит равнодушную рожу и Сашка строит равнодушную рожу, Варе было противно и стыдно. Вот она так же будет глядеть и на маму честными глазами, когда купит новый галстук. У нее не хватит сил сказать правду, она станет врать, и ей будет так же противно и стыдно, как сейчас. Еще противнее. Впрочем, Варя не очень-то верила Сашке, что пионерский галстук можно так просто купить. Наверное, справку потребуют из школы или еще что-нибудь. Нельзя же так просто торговать галстуками, будто картошкой на базаре.

Варя была наивна тогда — ведь она всего три месяца назад стала пионеркой. Всего три месяца! И думала, что в магазине можно купить кастрюлю, ботинки, штаны, но нельзя купить пионерский галстук.

Но Сашка был прав — Сашка знал все на свете и был взрослее Вари. В универмаге продавались и знамена, и галстуки, и барабаны, и горны. Все, что хочешь.

Галстуки лежали на прилавке. Красные галстуки, одного цвета со знаменем. Будто частицы этих знамен, алые галстуки, как кровь деда Алехи.

Варя разозлилась. Она с ненавистью смотрела на продавщицу, которая торговала знаменами и галстуками, будто селедку распродавала: наколет чек, завернет галстук, наколет чек, завернет: «Пожалуйста, заходите еще, у нас воз этого добра».

Она могла бы заплатить рубль с полтиной за новенький галстук, выстирать его — и галстук стал бы похож на тот, который она потеряла. Как две капли воды — никто бы не различил, никто бы не узнал. Но она ничего не купила.

— Дура, — сказал Сашка, когда они вышли из универмага. — Ну, хочешь, я тебе свой отдам?

Он был добрый, отзывчивый, Сашка. Но Варя покачала головой:

— Не надо. Я поеду свой отыщу.

Она узнала, что «Агат» придет через два часа, а в обратный путь отправится еще через час, высчитала, что за три часа вполне сумеет съездить в лагерь на поезде, и написала маме записку. Она написала, что поехала к одной девочке в гости, что приедет к отплытию «Агата», — не могла же она написать, что потеряла галстук, — и отдала эту записку Сашке. Сашка поклялся, что дождется «Агата» и передаст маме записку, но про галстук ничего не скажет.

Она отдала Сашке записку и пошла на вокзал.

И уже на вокзале поняла, что не вернется через три часа, — ей нужно было целых сорок минут ждать поезда. И она ждала его.

И томительное это ожидание измучило ее. Еще не сев в поезд, она уже так устала, будто десять раз проделала тот путь, который еще надо было проделать.

Денег на билет у Вари не было — ей предстояло ехать зайцем, да и вообще она никогда не ездила в поезде, и поэтому ей было не то чтобы страшно, но беспокойно как-то и тоскливо.

Перронные часы показывали пять, когда подошел пригородный поезд. Пять часов. Скоро приедет мама, прочтет ее записку и начнет ждать и волноваться, а ехать Варе долго, очень долго.

Она забралась в последний вагон, решив, что если пойдет контролер, то начнет он с первого вагона, и пока доберется до последнего, она успеет сойти. Пассажиров в вагоне было мало — человек пять-шесть, здесь не спрячешься за их спинами, как в трамвае.

Вагон скрипел и покачивался, стучал колесами. Гудел паровоз, за окном пролетал серый дым из его трубы. Сначала Варя даже забыла свою тревогу и свои горести: она смотрела в окно на деревья, на далекие стада, на одинокие машины, бегущие по дорогам. Но потом тучи закрыли небо. Небо опустилось низко, оно лежало на вершинах деревьев, оно скреблось о них, скрипело от натуги, и вдруг сверкнула молния, ударил гром, и первые капли стукнулись в окна вагона. Дождь барабанил по окнам, дождь сек вагон, сек деревья, траву. Прижимаясь к земле, пролетела птица — ветер гнал ее куда-то, и она неслась по ветру, беспомощно размахивая крыльями.

Вагон скрипел, продираясь сквозь дождь, оставляя за собой мокрую унылую землю. Было скучно, холодно.

А поезд ехал и ехал. Он останавливался иногда на пустых станциях, подолгу стоял, нехотя дергался и снова катился мимо безлюдных деревень, серых вздувшихся речек, гремел по мостам. И уже сумеречно становилось у горизонта. Он плелся как черепаха, этот поезд. На автобусе уже сто раз можно было бы проехать туда и обратно, а поезд плелся и плелся, словно у Вари в запасе были не какие-то три часа, а целые сутки. Пешком скорей добежать, чем плестись на этом дурацком поезде. Скорей бы он ехал, поезд, скорей бы, ведь так можно дождаться и контролера.

И Варя дождалась контролера. Их вошло двое — мужчина и женщина. Женщина прошла через весь вагон к другому выходу, закрыв все пути к отступлению, хотя отступать с последнего вагона было некуда — только прыгать на полном ходу. Пассажиров было мало, человек пять-шесть, не больше, мужчина проверил у них билеты и шел теперь к Варе, шел медленно, еще медленнее, чем ехал этот дурацкий поезд. Варя следила за ним краем глаза, вспотев от страха и ненависти.

— Ну-с, барышня, — сказал мужчина, — билетик.

— Нет у меня билета, — не глядя на него, зло ответила Варя.

— Нет? Печально. — Мужчина сел, поглядел в окно, потом стал разглядывать Варю. — Придется сойти тебе, милая. Мы сойдем, и ты сойдешь.

Подошла женщина-контролер.

— Куда едешь-то? — спросила она.

— Надо, — ответила Варя.

Они расспрашивали ее, зачем едет, куда едет, где живет, и, хотя Варя угрюмо молчала, они все приставали к ней с вопросами. Они надоели ей, как осенние мухи.

— Ну, молчи, молчи, — сказал наконец мужчина. — Посидишь в милиции — одумаешься.

На станции они и в самом деле отвели Варю в милицию.

В большой комнате стояла длинная скамья. На эту скамью посадили Варю. Из-за деревянного барьера, перегородившего комнату, встал милиционер, сердито спросил: