Павел Лукницкий - Избранное

— А ты думать об этом не смей, — старуха показала на зубцы вершин. — У нас и носилок нет.

— А с чем Бахтиор пошел бы?

— Бахтиор? У Исофа брал он, мужа Саух-Богор.

— Знаю. Ходила к нему с Бахтиором, когда ослов собирали… Нана?

— Что, моя дочь?

— Дай мне немного синей шерсти… На кисточки к чулкам не хватает.

Получив моток, Ниссо отправилась в пожелтевший сад, к излюбленному камню, но не месте ей не сиделось. Спрятав работу, она выбралась из сада и побежала в селение.

Саух-Богор приняла Ниссо хорошо, как подругу, и обещала дать носилки, но только чтоб об этом не узнал Исоф:

— Не любит он тебя! Знаешь, после собрания он так меня избил, что три дня я лежала. — Саух-Богор показала Ниссо припухшие синяки кровоподтеки. Только ты никому не говори об этом, иначе поссорюсь с тобой!…

— Хорошо, не скажу, — ответила Ниссо и с внезапной, неведомой к кому обращенной злобой добавила: — Только я бы… не позволила бы я, Саух-Богор, бить себя!

— Ночью приходи, — сказала Саух-Богор, будто не услышав Ниссо. — Исоф в полночь как раз… — Саух-Богор запнулась. — У стены я носилки оставлю. Спать он будет ночью!

— Хорошо, я приду ночью, — согласилась Ниссо и подробно расспросила Саух-Богор, как нужно наваливать груз на носилки, чтоб он не нарушил равновесия и чтоб не сполз набок, когда, может быть, придется пробираться с ним в трудных местах.

Довольная и уверенная в себе, она вернулась домой. Шо-Пир был уже здесь, но очень устал и, едва Гюльриз накормила его кислым молоком и сушеными яблоками, завалился спать, — все еще в саду на кошме, потому что, несмотря на холодные ночи, не хотел расставаться со свежим воздухом.

Задолго до рассвета Ниссо выбралась из дому, потихоньку прокралась сквозь сад, спустилась в селение.

Жилье Саух-Богор находилось на полдороге к крепости. Все небо было в облаках, скрывших звезды и укутавших ущелье так плотно, что тьма была непроглядной. Ниссо знала: надо ждать снегопада, в горах снег уже, вероятно, выпал, и идти, пожалуй, опасно. Но об опасностях Ниссо не хотела задумываться и убедила себя, что путь к богаре найдет…

Подходя тесным переулком к дому Саух-Богор, она вдруг услышала скрип камней.

— Тише, кто-то идет. Стой, дурак! — явственно послышался в темноте голос Рыбьей Кости.

«Что она делает здесь?» Сердце Ниссо забилось учащенно.

— Кто тут? — сдавленным голосом произнес Карашир.

Рыбья Кость оказалась смелей — возникла в темноте прямо перед Ниссо. Ниссо различила и согнутую под тяжелым мешком фигуру Карашира.

— Ну, я! Идите своей дорогой, — загораясь злобой, ответила Ниссо.

— Это ты? Вот как! — отступила в темноту Рыбья Кость. — Что делаешь тут? Шляешься по ночам? Смотри, Карашир, вот кого они пригрели: люди спят, а распутница бродит… Как думаешь, к кому она крадется?

Ниссо чувствовала, что сейчас снова кинется на ненавистную женщину. Но Карашир сказал:

— Оставь ее, жена. Не время для ссоры.

На этот раз Рыбья Кость послушалась мужа. Бормоча что-то себе под нос, она исчезла во тьме вместе с тихо попрекающим ее Караширом.

Ниссо двинулась дальше, стараясь догадаться, что за мешок нес Карашир и куда? Ни до чего не додумавшись, потихоньку, прокралась во двор Исофа, нащупала оставленные Саух-Богор у стены носилки. С трудом взвалила их на плечи, обвязалась сыромятными ремешками и отправилась в путь. Никто не заметил ее, пока она пробиралась к подножью каменистого склона.

Добравшись до подножья склона, она медленно начала подъем, цепляясь за выступы камней, когда порыв ветра грозил сбить ее с ног. Ветер разогнал облака, Ниссо поняла, что снегопада пока не будет. Она очень хотела подняться как можно выше, прежде чем наступит рассвет. Только бы Шо-Пир и Гюльриз не увидели ее с носилками на этих склонах!

Когда красный рубец зари набух над гребнем противоположной горы, а небо сразу заголубело, Ниссо, исцарапанная, потная, задыхающаяся, была уже так высоко над селением, что простым глазом вряд ли кто-либо мог ее обнаружить. Волосы на ветру хлестали ее раскрасневшееся лицо, взгляд был быстрым и точным, сразу замечавшим именно тот выступ или ту зазубрину в скале, какая была нужна, а в тонких, плотно сжатых губах выражалась твердая, упрямая воля. Пальцы босых ног были такими чуткими, что, казалось, видели то, чего нельзя было увидеть глазами.

Перебраниваясь, Карашир и Рыбья Кость медленно подымались к крепости. Миновав полуразрушенные ворота, приблизились к мельнице и удивились, услышав тихий, протяжный скрип вращающегося жернова. Отведенная из нового канала вода, журча, бежала под мельницу и маленьким водопадом рассыпалась с другой ее стороны. Рыбья Кость, нащупав притолоку входа, пригнулась и первая вступила в длинное, узкое помещение мельницы, к ее удивлению полное людей. В дальнем углу мигал крошечный огонек масляного светильника, тускло освещавший сидящих вдоль стен мужчин. Рыбья Кость, не задумываясь, потянула за собой растерянного Карашира, сдернула с его спины мешок, кинула его на другие навороченные у входа мешки.

— Много народу вижу, благословение покровителю! — сказала она, усаживаясь на мешках и вглядываясь в обращенные к ней лица безмолвствующих ущельцев. — Карашир, тут и тебе место есть!

Карашир, несмело озираясь, сел.

— Как в доброе время собрались, — продолжала Рыбья Кость, обращаясь к молчащим мужчинам. — Тебя, Исоф, вижу… Али-Мамата вижу… Здоров будь, справедливый судья Науруз-бек! Да будет светла твоя борода, и ты здесь, почтенный Бобо-Калон? Другие мелют, и мы пришли… Позволишь ли нам?

— Круг, размалывающий зерно, умножает блага живущих! — спокойно и наставительно произнес Бобо-Калон. — Покорный Питателю подобен огню, не нарушающему законов!

Карашир понял, что, придя сюда, он как бы возвращается в круг почитающих Установленное и что Бобо-Калон напоминает ему об этом. Встретив взгляд Али-Мамата, племянника бежавшего в Яхбар мира Тэмора, Карашир заметил насмешку в его мутноватых глазах. И, чувствуя, что, ожидая его почтительного приветствия Бобо-Калону, все сидящие смотрят на него пренебрежительно, уязвленный Карашир молчал. Стоило ли два года идти против Установленного, ссориться со всеми, кто негодует на новую власть, чтоб сейчас, из-за мешка муки, снова признать себя презреннейшим из презренных, самым ничтожным из всех сиатангских факиров?

Карашир мрачно смотрел на огромный круг вращающегося жернова, на деревянную лопаточку, которой Исоф сдвигал в сторону накопившуюся перед каменным кругом муку, и не размыкал губ. Если б Карашир повернул лицо к смотревшим не него осуждающими глазами приверженцам Установленного, он, вероятно, не удержался бы и произнес то, что от него ждали… Но мысли Карашира закружились, как этот тяжелый жернов; Карашир представил себе приветливое лицо Шо-Пира, и улыбку его, и дружеское прикосновение Шо-Пира к его плечу; только разговаривая с Шо-Пиром, Карашир чувствовал себя достойным уважения человеком, только в общении с Шо-Пиром исчезало в нем привычное чувство униженности. И вот сейчас, когда впервые в жизни недоступный и важный Бобо-Калон сам обратился к нему и ждет от него, от ничтожного факира, ответа на свои слова, Караширу вдруг захотелось показать, что он не тень, у него есть своя воля, свой ум. Кровь бросилась в голову Караширу, он знал, что обида, какую он может нанести Бобо-Калону сейчас, — при всех этих всегда враждовавших с ним людях, — будет жить в Бобо-Калоне до конца его дней… Вскинув голову, Карашир взглянул прямо в лицо внуку хана, тусклый огонек светильника отразился в его полных ненависти глазах: