Павел Лукницкий - Избранное

«Неладно все это!» — наконец заключает Шо-Пир, заметив, что селение уже недалеко. Смотрит на горы, внимательно вглядывается, ища в высоте крошечное желтое пятнышко, но там, где оно виднелось всегда теперь, как и по всему склону, — блистающий снег.

«Как бы в самом деле не сорвалась… хоть и умеют они лазать, как козы… Ох, и озорная же девчонка!»

И, отведя взгляд от горного склона, заставляет себя думать о Бахтиоре.

Оставшись одна, Гюльриз занялась тканьем, но непрестанно отвлекалась, поглядывая то на склон, по которому должна была спуститься с тяжелой ношей Ниссо, то в другую сторону — на тропинку, бегущую с перевала, откуда мог явиться Бахтиор. Придет или нет? С грузом или без груза будут его ослы? Вчера Гюльриз поделилась с Зуайдой последней меркой гороха и отдала Саух-Богор чашку просяной муки, из которой хотела испечь лепешки Бахтиору, если он вернется ни с чем… Саух-Богор сказала, что муж ее утром уйдет на охоту, может быть, пробудет в горах несколько дней, может быть, не убьет ни одного козла, потому что пороха осталось у него всего на три выстрела, а после собрания купец никому и ничего в долг не дает. Шо-Пир сказал: «Отдай», — и она отдала муку, хотя, по ее мнению, Исоф мог бы прокормиться в горах и запасом тутовых ягод… Да он, наверное, и не пошел сегодня, увидев, что выпал снег, обидно — зря отдала муку!

Сколько дней уже провела Гюльриз в ожидании, сердце ее изныло. А сегодня ноет оно особенно: перевал закрылся, снег белеет всюду, — страшен ей этот снег! Старуха думает и о Ниссо и о Бахтиоре. Думает то, о чем только однажды сказала Шо-Пиру. Не напрасно ль сказала, не лучше ли было б таить эти думы? Нет, Шо-Пиру можно сказать, у него большая душа, он понял…

Гюльриз вяжет новую рубашку Ниссо, зимнюю шерстяную рубашку. Вяжет заботливо, как невесте, и задумавшись, уже не глядит ни на склон горы, ни на тропинку, ведущую с перевала… И вдруг вздрагивает, услышав вдали трубный крик осла…

Отбросив работу, Гюльриз глядит из-под ладоней на зигзаги тропинки, и слабое ее сердце бьется сильно, как в молодости: по тропинке, гоня перед собой тяжело навьюченных ослов, спускается ее сын. Он хромает. Почему хромает? Но это ничего! Он идет, он жив! А позади идет Худодод. Но кто же тот, третий, перед Худододом едет на осле? Одет не по-здешнему… Это чужой… Но Гюльриз сейчас не до любопытства. Она улыбается, всматриваясь в Бахтиора. Длинная палка мелькает в его руке. Он опирается на нее. Распахнутый халат развевается на ветру, значит сыну жарко, ведь так и должно быть: когда человек идет быстро, ему всегда жарко… Ветер доносит песню сын поет свою любимую песню, — значит, все хорошо!

Старуха не трогается с места, не машет рукой, — нет у них, ущельцев, привычки показывать свои чувства. Следует даже придать суровость лицу… Но как бьется сердце!

Вот он уже близко, ослы топочут копытцами по камням, он их подгоняет: «Эш! Эш!» — из-под его тюбетейки торчит белый цветок. Откуда зимою он взял белый цветок? Но он сильно хромает, что могло случиться? Как долго ходил ее Бахтиор, как устал, наверно!

— Здравствуй, мать! — весело говорит Бахтиор, кивнув головой и останавливая сгрудившихся ослов на дворе. — Все хорошо?

Старуха кидает быстрый взгляд на того, чужого. Он сидит на осле. Русские сапоги, зеленые штаны, овчинная дорогая шуба, шапка с наушниками, каких Гюльриз не видала. Это русский? Нет, это не он, это женщина, из-под шапки видны длинные черные волосы… Приехавшая устало слезает с осла, снимает поклажу.

— Благословен покровитель! Хорошо, — отвечает Гюльриз Бахтиору и дрожащими пальцами помогает ему развязывать узлы арканов, стягивающих туго набитые джутовые мешки. Мысли Гюльриз ревнивы: «Зачем с Бахтиором женщина? Ехали вместе. Кто она?» Но тут же старуха соображает: «Русская. Значит, не к Бахтиору. К Шо-Пиру, наверное… Ну, это ничего… это даже хорошо…»

Гюльриз продолжает развязывать узлы, а сама глядит на ноги сына: обувь изорвана, пальцы обмотаны тряпьем. Как, наверно, болят его ноги! Сколько острых камней, сколько снега было на его пути!

— Отчего хромаешь, сын?

— Дурной осел на меня упал! Ничего, удержал его, вон этот! — Бахтиор указывает на маленького, принадлежащего Худододу осла с окровавленной мордой; кровь запеклась и на ободранной шерсти.

— Ничего! — усмехается исхудалый, с иссохшими губами Худодод. — Будь здорова, Гюльриз!

— Здоров будь, Худодод! — Старуха глядит на губы сына — они тоже растрескались, покрылись коростой. Как ввалились у Бахтиора глаза!

Бахтиор оборачивается к женщине, расстегивающей крючки тесного овчинного полушубка:

— Товарищ Даулетова, вот моя мать! — и шепотом добавляет матери: — К нам работать приехала. Другом нам будет!

Гюльриз хочет спросить: «Какая для русской женщины у нас работа? Может быть, это жена Шо-Пира? Никогда не говорил, что у него есть жена!», но женщина уже подошла к Гюльриз, приветливо протягивает руку:

— Здравствуй, Гюльриз! Счастье в твоем доме да будет!

«Откуда знает по-нашему, если русская? Хорошо сказала!» — думает Гюльриз, смущенно протягивая руку. Гюльриз не привыкла к рукопожатиям, пальцы ее неестественно вялы.

— Спасибо. Добрые слова слышу. — Гюльриз еще больше смущается и, не зная, как вести себя с приезжей, обращается к сыну: — Долго шли, Бахтиор?

— Пришли! — равнодушно отвечает он. — Товарищ Даулетова, ты садись, отдыхай.

— Долго, Бахтиор, ты будешь так меня называть? — улыбается Даулетова. Говорила тебе: зови меня Мариам!

Бахтиор бормочет в смущении:

— Хорошо, Мариам…

Он сбрасывает на землю первый тюк и толкает осла кулаком. Осел сразу ложится навзничь, взбрасывает копыта, извиваясь, старается размять и почесать взмокшую, горячую спину. Худодод кидается к нему, бьет его палкой, силится поднять на ноги.

— Шо-Пир где? — спрашивает Бахтиор.

— Вниз, в селение, ушел. Сейчас, наверное, придет. — Гюльриз показывает на вершину горы: — А Ниссо туда, не спросясь, ушла.

— Ушла? Как ушла? — быстро спрашивает Бахтиор, а Гюльриз пытливо заглядывает ему в лицо: есть ли в сердце сына тревога? Уж очень быстро он спросил — наверное, есть! И добрые глаза Гюльриз искрятся.

— Богару принести пошла, носилки у Саух-Богор взяла! — говорит она успокоительно, помогая сыну отвязывать вьюки, и уже по-хозяйски спрашивает: — Привез что?

— Нехорошо Ниссо сделала! Трудно там! — еще раз взглянув на высокий снежный склон, Бахтиор мрачнеет; но зачем матери знать его думы? — Муку привез. Рис привез Шо-Пиру подарок маленький: сахару три тюбетейки, русского табаку — одну, чаю — одну, пороху — банку. Спасибо русскому командиру, хороший человек оказался. Много русских туда пришло. Киргизы, узбеки и таджиков много, вот товарищ Мариам с ними, — Бахтиор кидает улыбку присевшей на один из мешков Даулетовой. — Все по-новому там, пусть Мариам расскажет. Далекий был путь. Снега много на перевале…