Сергей Малашкин - Записки Анания Жмуркина

— А ежели она, господин взводный, взорвется? — оправдывался Тяпкин и виновато улыбался и испуганно оглядывал себя. — А ежели она взорвется?

— Ах ты голова расстуденова, да тебя немцы прикокошут в два счета, а с бомбой десять уложить можешь.

Тяпкин растерянно топтался около взводного: взводный привешивал к его поясу бомбы и, добродушно ругаясь, объяснял, как нужно с ними обращаться, чтобы они не взорвались преждевременно и не убили самого и товарищей. Тяпкин испуганно глядел на бомбы и на взводного. Тяпкин был своего особого мнения в нашей роте. Войну он понимал по-своему, глубоко верил в господа бога, в молитвы и заговоры, которые носил за голенищем в записной книжке. Перед каждым выступлением, перед каждой атакой он говорил своим товарищам:

— А вы, братцы, никогда не цельтесь в противника, а пущайте пулю в божий свет.

На это ему отвечали:

— А ежели он в тебя?

Тяпкин упрямо твердил свое:

— Убивать никого не надо: грешно. Я вот с начала войны так делаю и, слава богу, жив и невредим.

— Ты, Тяпкин, слово какое-нибудь знаешь?..

— Ну вот и готово, — сказал взводный, — и теперь ты похож на настоящего вояку. Смирно-о!

Неожиданно вошел ротный командир.

— Готово?

— Так точно, ваше-родие!

— Вольно, братцы, вольно.

Ротный был высокого роста, но хрупкого телосложения. Он был чисто выбрит и был похож на мальчика лет семнадцати, но он старался быть спокойным и серьезным. Он надул важно щеки, старался говорить нам басом, но из его баса ничего не получалось серьезного, а было как-то смешно и как-то нелепо. Он говорил:

— Братцы, мы должны быть храбрыми.

Над его правым глазом судорожно дергалась белобрысая бровь; мне казалось, солдаты не слушали его, смотрели на его бровь, что дергалась от страшного испуга, который еще больше передавался солдатам, входил в их тело; солдаты, глядя на бровь ротного командира, стучали зубами, а он все говорил:

— Братцы, наша задача!..

Над его глазом все судорожнее билась, дергалась бровь.

— …выбить противника… — Ротный замолчал, взглянул на взводного, но ничего не сказал, так как у него необыкновенно дергалась бровь, и судорога брови передавалась на всю правую сторону лица, которая тоже стала подергиваться.

— Вперед! — крикнул взводный. — За мной!

— Да, — вздохнул ротный командир и, пропуская взводного вперед, а также и нас мимо себя, крикнул: — Вперед!

Я и Игнат были в самом хвосте роты: за мной и Игнатом шел ротный командир. Игнат повернул голову:

— Будем, Жмуркин, ближе друг к другу.

Я не помню, как я вылез из окопа, а только помню, как, взмахивая наганом, кричал ротный командир, выгонял солдат из окопа, а также очень хорошо помню, как ротный командир двинул меня по шее, грозил уложить на месте, ежели я не вылезу из окопа. Я, бледный, с холодными каплями пота на лбу, которые, как горошины града, размазываясь, катились по щекам в бороду, с дрожащими челюстями, стал карабкаться по стене окопа наверх. Первым делом я положил на козырек окопа винтовку, с которой я не расставался несколько месяцев, потом, держа над головой лопатку, чтоб пули не пробили голову, и не отрывая лица от земли, быстро соскользнул животом с окопного козырька, сполз и припал к земле. Надо мной было не разбери-бери: стоял в воздухе потрясающий шквал, свист невиданного мною никогда такого ветра, улюлюканье, неумолкаемое хлюпание воздуха, как будто над моей головой шумел, плескался взволнованный чудовищными бурями океан…

— Вперед! Вперед! — Это был голос взводного. Голос взводного, как тяжелый металлический жгут, опускался на голову. От этого голоса я вздрагивал, поднимался на четвереньки, выбрасывал туловище вперед, бежал несколько сажен под ревущим океаном воздуха и падал на землю, изрытую и зияющую страшными ранами, как будто но ней прокатилась не видимая еще человечеством болезнь — оспа. Эти зловещие раны дымились, горели, воняли, сочились кровью, дышали и рдели студенистым гноем человеческого мяса. Несмотря на все это, нам командовали:

— Вперед, братцы, вперед!

— Вперед! Вперед! — Я снова вскочил, ринулся из огромной окровавленной, слезящейся сукровицей воронки, вырытой снарядом, поскользнулся и с обрыва сполз обратно на дно, потом опять вскочил и побежал, а в это время, когда я выбежал и побежал, земля охнула подо мной и дернулась, как худое решето, и я с ужасом посмотрел на нее, чтоб не провалиться в зияющие трещины, в ее дыры, налитые сукровицей и гноем разложившегося мяса. Когда я, спотыкаясь и падая, бежал вперед, я ничего не видал вокруг себя, кроме изуродованного лица земли, пыли и едкого, вонючего дыма, который острой ржавью точил глаза, ноздри, заползал внутрь, распирал грудную клетку.

— Вперед! Вперед!

Я лежал на земле, в нескольких саженях от проволочного заграждения противника. Тут было хорошо, а главное — не было над головой страшного хлюпанья воздуха, вонючего дыма. Я только слышал, как над моей головой то и дело, беспрерывным потоком журчали, свистели пули, с жалобным пением, хлюпанием впивались в землю. Я припал плотнее к земле и, не поднимая рук и как-то особенно, движком, стал ковырять землю, ссыпать ее повыше своей головы, а когда я сделал бугорок земли и спрятался за него, я услыхал звучную команду взводного командира:

— Ложись! Окапывайся!

Я стал прислушиваться; с левой стороны шла возня, сопение, стоны, и я повернул голову: недалеко от меня была небольшая кучка солдат во главе со взводным командиром. Среди них я стал отыскивать Игната, но его не было. Я позабыл про Игната, я только сейчас его вспомнил и ужаснулся.

— Игнат, Игнат! — простонал я и плотнее припал к земле. Игнат на мой стон не отозвался.

— Игнат! Игнат!..

На мой стон опять никто не отозвался. Я прислушался: вокруг меня было тихо, лежала мертвая пустыня, изрытая и налитая гарью и дымом. Я не вижу никого, кроме десятка товарищей, зарывшихся глубоко в землю, да разбросанных трупов, которые были гораздо обильнее, чем снопы ржи на самой плодородной пашне. Я никогда не видал такого урожайного поля, как это поле битвы, на котором столько валялось трупов, что не было силы взглянуть на них, — это только было впереди…

— Вперед! Вперед!

Я затаил дыхание. Мне мучительно не хотелось подниматься: мне так была мила изрытая, зловонная от человеческого мяса земля, что я не мог от нее оторваться. Я еще плотнее прижался к ней.

— Вперед! Вперед!

Крик взводного командира придавил меня еще больше к земле. Я пролежал несколько минут, а сколько, — хорошо не помню. В это время я ничего не слыхал, даже не слыхал биения собственного сердца, да и билось ли оно в это время, я даже затрудняюсь сказать. Я почувствовал только, как меня больно ударили прикладом но заду.