Сергей Малашкин - Записки Анания Жмуркина

Немец лежал к русскому солдату лицом и, сжав обеими руками его горло, прямо смотрел голубыми стеклянными глазами в лицо и как будто покорно соглашался: «Правильно русский говорит, правильно!» Чтоб не видеть этой картины братания мертвецов, я бросился дальше, но тут же, перед входом, остановился, застыл на месте: передо мною лежала груда трупов и преградила мне путь. За грудой трупов слышался русский говор, веселые звуки, подмывающие, зовущие вкруговую, в пляс: слышался тихий, шепотливый топот ног. Я, чтобы пробраться к своим, должен был перелезть через трупы; я стал перелезать, но не успел я влезть на трупы, как они стали расползаться в стороны, и я поскользнулся, застрял между убитыми и шумно покатился вниз с одним мертвецом, держась за него. Труп был теплый, и, как мне показалось, когда я катился с ним, он дышал мне в лицо, стонал, но я быстро поднялся, оправил шинель и бросился вперед. Через несколько секунд я стоял позади своих солдат, удивленно, широко открытыми глазами, забывая все на свете, смотрел в глубину землянки, в которой, прислонившись к передней стене, стоял Перепечко, временный полуротный, что читал всей роте брошюрку Ленина, и играл на скрипке. В бледно-сером свете, падающем в землянку из бойниц, в которых до этого лежали немецкие ружья, Перепечко был не похож на прежнего Перепечко, которого я встречал до этого дня: сейчас в нем что-то было необыкновенно странное, не похожее на прежнего замкнутого и хмурого хохла Перепечко: сейчас на его круглом лице не было злой гипсовой маски, — оно было молодо, беззаботно, светилось кротким, успокаивающим светом, и этот свет его лица напоминал огонек лампады, освещающей деревенскую избу в пасхальную ночь. Глаза Перепечко были закрыты веками, и густые ресницы пепельного цвета спокойно лежали под глазами и закрывали морщинистые мешочки нижних век; голова была немного закинута назад и наклонена на левое плечо, отчего тупой подбородок смешно выдавался вперед и казался неуклюжим, грубо вырубленным из серого железняка-камня. Впрочем, вся его фигура, забрызганная каплями крови, за исключением пальцев левой руки, что трепетали по струнам скрипки, и правой руки, которая выделывала странные петли и движения смычком, была неподвижна и тоже казалась вырубленной из этого же грубого камня. В фигуре Перепечко было что-то потрясающе жуткое, а из-под его пальцев, из-под смычка, которым он работал, вырывались дикие звуки бурного сатанинского веселья, хохота и трепета. Эти дикие, необузданные звуки захватили меня, и я, как и солдаты, стоявшие впереди, был захвачен ими, подергивался всем телом, едва сдерживая ноги, чтобы не пуститься в пляс. Я с стиснутыми зубами привалился к стене, но не прошло и одной секунды, как я оторвался от стены, подался вперед, впился всем своим существом во взводного, который, поджав руки в бока, пошел отделывать казачка. На взводном не было фуражки, и около правого уха зиял большой шрам, рдел запекшейся кровью; все правое плечо гимнастерки было тоже черным от крови. Взводный оторвал от бока правую руку, провел ею зачем-то по голове — со лба до затылка, помахал в воздухе перед своим носом и, не глядя на Перепечко, крякнул:

— Почаще! — и пошел выделывать казачка.

За ним, пожимая плечами и держа руки за спиной, вышел Тяпкин и пошел отплясывать какую-то смесь русской пляски с казачком. Взводный, с каменным лицом, с плотно закрытыми глазами, плавно кружился, откидывая носки рыжих сапог, на его лице, во всей его фигуре, как и в фигуре Перепечко, что-то было не живое, мертвое, и только один правый ус, над которым был шрам от немецкого штыка, подергивался и, подражая хозяину, выделывал колена над правым уголком губ.

— Почаще!

Тяпкин кружился около взводного, в такт звуку скрипки отбивая колена, отступая от взводного, давая ему простор. Голова Тяпкина была откинута назад, отчего бороденка дергалась острым клинышком, а стальные, широко открытые, безумные глаза неподвижно стояли в воспаленных веках, казались мертвыми и как будто ничего не видели перед собой.

— Дьяволы! Что вы делаете? — раздался плаксивый голос позади, и кто-то толкнул меня в сторону.

Я дрожал в лихорадке, притопывая ногами. Два солдата, стоявшие впереди меня, сорвались, вышли на середину.

— Черти! Сволочи! Что вы делаете?! Перестреляю!.. — Впереди меня был ротный командир, хрипло кричал, но на него никто не обратил никакого внимания, а Перепечко все так же стоял около стены, все так же трепетал смычком по струнам, рассыпая дьявольские звуки. Взводный, Тяпкин и еще два солдата все так же ходили, выделывали всевозможные колена.

— Черти! — простонал ротный командир и бессильно привалился к стене. — Противник готовит контратаку.

Нужно сказать, что пошел я в атаку не торопясь, но не первым и не последним. Не успел пробежать десяти шагов, как меня ударило по рукам, отбросило назад и заставило остановиться. Я посмотрел на руки: вместо винтовки у меня был небольшой кусок приклада, а из кисти левой руки фонтаном била кровь. При виде крови у меня закружилась голова, и я повалился на землю. Сколько я пролежал на земле, хорошо не помню, но только хорошо помню, что, когда открыл глаза, я лежал в землянке немецкого окопа, взятого нами сегодня, и как раз в той самой, в которой происходила пляска, — это я узнал по скрипке, что висела на стене; около меня лежали в очереди тяжелораненые и ожидали, когда их возьмут санитары; недалеко от меня в углу лежали винтовки. Я закрыл глаза и стал прислушиваться: в соседней землянке санитары перевязывали раненых и тихо разговаривали. Они спрашивали, заняли ли наши вторую линию окопов. Сквозь разговор санитаров и солдат я услыхал далекий знакомый гул «ура». А через несколько минут перевязали и мою руку, я стал пробираться из немецкого окопа к своему окопу, из которого я вышел нынче утром в наступление. Вся местность, по которой приходилось ползти, обстреливалась тяжелыми немецкими снарядами, и на ней не было ни одного живого места, — была вся изрыта снарядами, завалена трупами, осколками чугуна, железа и стали и тяжелоранеными. Трупы лежали несколько дней, благодаря теплой погоде почернели, вздулись, заражали воздух неприятным запахом. Ползти приходилось очень осторожно, то и дело надо было прятаться в глубокие воронки от снарядов. Я с большим трудом дополз до небольшого окопа, что находился недалеко от немецкого проволочного заграждения, из которого мы пошли в атаку, и этим узким проходом направился к главному окопу. Пробираться по этому окопу было необыкновенно трудно, так как навстречу беспрерывно двигались войска, и мне приходилось останавливаться, прижиматься к земле и пропускать целые роты, батальоны, которые осторожно перешагивали через меня и вообще через всех раненых, завидуя нам, что мы так счастливо отделались и отправляемся в тыл на отдых. Но вот солдаты прошли, и я добрался благополучно до конца окопа, который подходил к мосту, остановился и спрятался у подножия огромного дерева, недалеко от моста, под которым спряталось больше десятка раненых товарищей, так как немцы жестоко обстреливали снарядами этот участок: они знали, что этот участок является главным проходом. Я лежал под деревом, стараясь врасти в землю. Я совершенно упустил из виду, что лежать под деревом гораздо опасней, чем просто на земле. В это время, когда я лежал под деревом, ко мне подползли еще несколько раненых и тоже привалились к дереву, как к спасительному кругу. Здесь у дерева я ожидал удобного случая, чтобы двинуться дальше.