Сергей Малашкин - Записки Анания Жмуркина

— Ты что лежишь, сволочь, а? Твои товарищи давно впереди! Вперед!

От приклада и окрика я побежал вперед. Пули свистели около моей головы; одна звякнула о котелок. Я уперся в разорванное проволочное заграждение, на котором, как черные бусы, висели человеческие тела, клочья мяса…

— Господи! — кто-то вздохнул слева от меня.

Я споткнулся на что-то мягкое и повалился на землю.

— Ложись! Сюда!

Я повернул голову и открыл глаза: из груды человеческих тел на меня смотрели кроткие глаза Тяпкина.

— Сюда! Сюда! — шептал он дрожащими губами и шевелил, как мне казалось, каждым волосом бороды. — Еще…

Я привалился к нему почти вплотную, спрятался за вал человеческих трупов.

— Ты что же отстал, а?

Я не ответил.

— Это наши, — сказал он и показал глазами на трупы, за которые мы спрятались.

И на это я не ответил.

— За нами идут еще цепи.

— Идут, — ляскнул я дрожащими челюстями, скривился в зевоту, потом, когда зевота прошла, я повторил: — Идут.

Я поднял голову и стал осматривать трупы.

— Ты что? — встрепенулся испуганно Тяпкин. — Знакомого, товарища ищешь, а?

Я опять ничего не ответил.

— Трудно. Разве ты не видишь, что они спиной к нам положены? Я вот только недавно одного перевернул на другой бок, чтобы не смотрел на меня.

— Живой?

— А бог его знает!.. Я лег и хотел было поправить винтовку, получше положить, и только было положил и поднял голову, смотрю, на меня глядит человек большими серыми глазами и улыбается. «Ты что, говорю, братец?» А он мне ничего, а только глядит и улыбается. Я его осторожно потрогал рукой, а он холодный и не шевелится, а только глядит на меня и улыбается. «Господи, — говорю я, — он мертвый!» — и так мне, Жмуркин, стало не по себе, что даже все косточки затрепетали от озноба.

— А кто это был?

— А господь его знает, — ответил Тяпкин и закрыл глаза. — Я с большим трудом повернул его на другую сторону.

— На другую… Так и не узнал?

Тяпкин приподнял голову, ткнул пальцем в широкую спину солдата:

— Он.

Пока мы разговаривали, к нам перебежала другая цепь, спряталась за трупы, через несколько минут третья. Теперь мы лежали вплотную, группами по нескольку человек. Мы не стреляли, а, спрятавшись за груды трупов, плотно припали к земле и ждали. Минуты бежали длинными, неуклюжими днями. Тишина была более отчетливой, и каждый выстрел четко раздавался в ней. Выстрелы над нами становились все реже и реже, затем совершенно прекратились. Только позади нас да впереди все так же неистово били из земли и сверху сплошные желто-красные фонтаны заградительного огня.

На левом фланге раздался хриплый, как будто приглушенный крик:

— Урррааа!

— Господи Иисусе! — вздохнул Тяпкин и перекрестился. — Пошли.

Он поднялся первым, медленно двинулся вперед. За ним вскочили остальные.

Поднялся и я и тоже пошел. Было так тихо и хорошо. Я только что заметил, что недалеко от меня, в нескольких шагах, раскинулось озеро и густые заросли ивняка. Я неожиданно остановился, так как впереди меня не было никого, а только в кустах ивняка радостно насвистывала какая-то маленькая птичка. Ее свист, как нежная песня молодости, потянул меня к себе. В ее песне не было слышно ни горя, ни страданий, ни тяжелой доли загнанного сюда человека. В ее песне была какая-то особая жизнь, особая прелесть, и эта полная красоты прелесть захватила меня всего, потянула к себе, и я пошел. А когда я вошел в кусты ивняка, уперся глазами в серебряное озеро, птичка, перелетая с ветки на ветку, зашуршала в кустах и с тревожным писком выпорхнула из кустов и быстро полетела над озером, пересекая его поперек и отражаясь в нем. А когда птичка скрылась, я очнулся, прислушался: я стоял одной ногой на насыпи немецкого окопа, а позади меня, на левом фланге, около проволочного заграждения, в сдавленной заградительным огнем тишине, было тяжелое сопение, нечеловеческое кряканье, как будто корчевали из земли тысячелетние дубы…

— Господи! — простонал я, и бросил бомбу в немецкий окоп, и, отскочив в сторону, прислушался.

Раздался треск металлического ореха, а когда треск затих, я осторожно спустился в окоп.

В окопе не было никого: это было только начало окопа, по которому немцы пробирались с тыла. Я, не размышляя долго, осторожно, стуча зубами, пошел вперед, вслушиваясь в тишину. Сколько я прошел — хорошо не помню, но только прошел я очень много и все еще не дошел до блиндажей: тянулся проход. Я остановился, прислушался: до моего уха донеслись странные звуки, которые заставили меня прижаться к стене, приготовиться. Я взял другую бомбу и медленно пополз вперед по стене окопа, но не прополз несколько шагов, как звуки стали отчетливее, громче, а через минуту я очутился перед прекрасным помещением, где не было ни одной живой души, кроме пустых банок из-под консервов, что лежали в земляном шкафу, похожем на большой печурок русской печи. Я двинулся дальше, в другое помещение, и у входа его остановился, так как это помещение было ужасно разворочено и часть потолка обрушилась вниз и придавила трех немцев; они с искаженными лицами лежали неподвижно и были похожи на придавленных ящериц. У одного немца лицо улыбалось мертвой улыбкой и как будто что-то собиралось сказать, но ничего мне не сказало. Я отвернулся от этого лица и стал осматриваться. Два остальных немца лежали лицами к земле и не шевелились. От их трупов тянулись по глинистому полу темно-красные ручейки к окопному коридору. На один ручеек кто-то наступил, прервал его перед выходом, и он на этом месте вздулся, распространился вширь и был похож на большое блюдо, наполненное вишневым киселем. Я осторожно перешагнул через это блюдо, ручейки, направился дальше по окопу, как раз в ту самую сторону, откуда все слышней и слышней раздавались веселые плясовые звуки, как раз в ту сторону, откуда, разрывая звуки, доносились до моего слуха глухие взрывы ручных гранат, трещали ружья, как грецкие орехи, а также тяжелое кряканье и стоны. Я прошел еще несколько землянок, и в этих землянках было все то же, что и в первой: валялись убитые немцы, бежали к проходу ручейки крови, валялись каски, а с ними рядом лежали и фуражки русских солдат. В одной землянке, на самой середине, лежали в обнимку два солдата — русский и немец. У русского был проломлен череп, из него вывалилась на желтый пол кровянистая кашица, а пустой череп блестел, как металлическая каска; правый глаз у него был широко выпячен, и из уголка глаза, мимо курносого, вздернутого и сильно припухшего носа, протянулась нежная струйка крови и, упершись в безусую, вздернутую кверху губу, застыла; этот глаз смотрел в сторону от лица немца, к проходу, как будто он встречал каждого входившего в эту землянку и, провожая его мимо себя, останавливал и говорил: «Эй, братец, посмотри, как мы любим друг друга!»