Леонид Кокоулин - Колымский котлован. Из записок гидростроителя

— На, Андрей, держи, — шепчу, — крепко, обеими руками, только не рви, а тихонечко отходи назад и катушку держи, тащи ее к берегу.

Беру пятизарядку наизготовку.

— Как выстрелю, отпускай катушку, а удилище держи!

Андрей пятится, напружинился весь. Рыбина изгибает свой руль — хвост и с силой вылетает на поверхность. Три выстрела один за другим: бах, бах, бах! И из воды оранжевые буравчики.

Хватаю леску и тяну, забредая в воду. Таймень, вздрагивая плавниками, тупо идет к берегу, за ним тянется красная размытая дорожка.

— Вот это да! — прыгает Андрей и меряет шагами рыбину от хвоста до головы.

Прежде чем разделывать добычу, сходили за топором, захватили котелок, чайник, рюкзак. Голова в чугун не входит, пришлось разрубить — это на уху, хвост — тоже в уху. С полпуда разделали для копчения, вынули кости, порезали долями. В туесок засолили с лаврушкой, немного перчику, остальное убрали в погреб, на вешала. Завтра к обеду сделаем коптильню, к этому времени и рыба просолеет. Пока разделали, приготовили обед, и время ужина подоспело — за одним разом и поедим: разложили сухари, разлили уху, рыба на сковороде дымит паром, а дух идет — поджелудочную железу захватывает. Едим рыбу с сухарями, запиваем юшкой.

Андрей убирает со стола объедки.

— Одно плохо, — говорит он, — собак нету. Пойдем искать, дед. Ну, пойдем, а? Сами они ни за что не придут. Жалко мне их, честно, дед. Мешок понесу. И ружье.

— Подождем еще денек, знаю я эту Ветку — увяжется за зверем, трое суток будет гонять.

Андрей замолкает. Берет котелок и идет по воду.

Вижу, что его гнетет ожидание. Но на что-то еще надеюсь.

Андрей принес воды, ставлю котелок в печь.

— Не выбрасывай, Андрей, кости, придут съедят!

— Схрумкают за милую душу…

Выхожу из-за стола, иду в комнату разжигать камин. Развешиваю портянки, сапоги, штаны… Андрей уже переодет в сухое, его шмутье тоже у камина на полке развешиваю. Пододвинул «трон» поближе к огню, достал записную книжку, карандаш. Тепло, грею ноги.

Андрей возится на полу — из поленьев строит линию передач. Наводит мосты. Я думаю над тем, кто построил заимку, когда, почему оставили. Что за человек Щадов. Откуда здесь такая рыбья чешуя, почему-то мне эта чешуя не дает покоя. Отчего теперь в этом замке никто не живет, знает ли кто о его существовании?

В избе пахнет жарким из тайменя — слюнки текут. Достаю из печи чугунок. Садимся за стол, неторопливо разбираем зарумяненные куски. Тихо. Слышно, как муха бьется с той стороны о стекло.

Андрей перестал жевать и тычет пальцем на печь. Смотрю, из темноты отбеливает столбик — черный носик, черные глазки, черные кончики ушек — горностай. Смотрит на нас — откуда, мол, такие? Андрей не выдерживает, вскакивает. Зверек метнулся, и нет его!

— Ну, ты че, дед, сидишь?.. Я ж говорил…

— А что я должен делать?

— Ловить!

— Ловить? Это не тот зверь, чтобы в руки дался. А вот терпеньем охотнику надо запасаться.

Смотрим, а горностай из-под печи зыркает. Вот, оказывается, почему нет в доме мышей, всех перетаскал.

— Кину рыбу?

— Кинь.

Сидим, ждем, через минуту носик, глаза, уши и сам весь — уже в линьке, но на кончике хвоста черная кисточка. Стелется по полу, вытянулся, через полено не прыжком — обтекает. Как только схватил кусок, на задних лапах развернулся и будто им выстрелили — под печь!

— Вот это да-а…

Андрей слез с чурки и положил подле печи кусочек рыбы, не успел сесть за стол — куска уже нет.

Ну, думаю, теперь Андрею забава, забудет хоть про собак. А он:

— Голец тоже его, дед, полюбит — вот увидишь, он же маленький, и Ветка, может.

— Вряд ли, горностай — зверь, собаки охотничьи, рассуди сам.

— Пусть тогда собаки в другой комнате живут. Места хватит, правда ведь, дед? А когда пойдем искать? Они же голодные. Сколько уже, ого-го!

— Скоро пойдем.

Горностай быстро обвыкся. Прокрадется под стол, если тихо сидеть, поднимется по ноге, вспрыгнет на стол и начинает хватать крошки. Стоит пошевелиться или руку поднять — сразу под стол. У Андрея еду уже из рук берет.

— Поглажу?

Зверек хорохорится, норовит цапнуть за палец, но уже не убегает.

Андрей возится на кухне. Я снарядил патронташ, протираю ружье.

— Дед, подь-ка сюда послушай, — кричит Андрей, — пищат, честно!

Иду. Заглядываю под печь: верно, пищат.

Сунул руку в дырку: что-то теплое, и сразу отдернул — вспомнил соболиную охоту, как схватил меня зверек однажды за палец и я чуть руки не лишился. Теперь я осторожно вытащил гнездо, а в нем пять горностаев, как зубки чеснока. А мать так и норовит схватить за руку.

Андрей заикаться стал от восторга.

— Живые!

Хочу положить обратно.

— Давай, здесь, дед, на виду, ну, ладно, дед?

Отрезали у телогрейки рукав, сделали нору и спрятали туда гнездо. Мать, забыв про всякую осторожность, шмыгнула в рукав и тут же обратно, в зубах у нее детеныш. Мы заткнули поленом старую дыру под печкой. Горностаиха пометалась по избе. Андрей испугался, что она съест детеныша, но я его успокоил, а она с детенышем шмыгнула в рукав и закрыла собой отверстие, гневно сверкая воронеными глазами.

— Пусть успокоится. Пойдем, Андрей, изучим местность.

Беру ружье. Выходим на двор. По-летнему пригревает солнце. Куча снега в пазухе дома еще больше похудела и даже почернела. Стены дома отливают медью. Пахнет пригретым деревом.

От замка идет едва заметная заросшая тропа в сосняк. Лес начинается прямо от заимки и тянется по косогору до самой горы. При входе несколько разлапистых черных куреней черемухи. Тропа идет по кромке леса до угорья, а дальше грива сосняка сливается с небольшого взлобка в глубокий распадок, и тайга синеет и колышется морем. А мы сворачиваем вправо через марь. Туда, где белые плешины озер (лед еще не растаял) среди рыжей травы бессонницы.

Идем по кочкарнику, и вода чавкает под ногами. Речка совсем отклонилась вправо под гору, затерялась в зарослях, и только кое-где изредка проглядывает голубой лоскут воды.

Мы еще издали разглядели на берегу озера в березовом курешке избушку, а на льду стаи гусей, на воде — уток, и двинули напрямик по болоту. Кулики и чирики ошалело порхали из-под ног. Подошли. Избушка сложена из бревен. На крыше лежит сачок. Я дотянулся — и потянул за черенок: сетка прилипла и осталась ситечком — истлела.

Дверь в избушку подперта старыми со сломанным полозом нартами.

— Дед, — подергал меня за телогрейку Андрей, — кто-то ползает, видишь, трава шевелится.

Подошли поближе: действительно шевелится, и вода бурлит. Присмотрелись — караси снуют. Птицы над головой кружат. Загомонило озеро.

Прямо на нас табунок селезней. Вытянув шеи, идут на хороший выстрел. Навскидку выстрелил. Селезень на лету замер, сложил крылья и камнем под ноги, только брызги полетели. И, словно ковырнули осиное гнездо, тьма-тьмущая поднялась дичи. Свист и треск крыльев и крик раздирающий.