Леонид Кокоулин - Колымский котлован. Из записок гидростроителя

— Ну, давай посмотрим.

— Не спеши, в этом деле горячиться нельзя. Вначале поужинаем, оборудуем ночлег, а то в этом блиндаже врежем дубаря — замерзнем.

— Не врежем, я же с тобой, кострить будем.

— Отчаянный ты парень, это хорошо. Но костер жечь здесь нельзя. А то не прилетят. Придется подребезжать ночку.

— Я тоже буду дребезжать, на пару будет веселее.

— Ну, посмотрим, как получится. Пойдем.

Пришли на берег, развели костер.

— Чай шарга будем, похлебка с глухариными потрохами улетела.

— С сухарями будем, не теряйся, Андрей. А вообще, Андрюха, если поработать хорошо, можно устроить Ташкент: сделать носилки, нагреть на костре камни и перетаскать их в скрадок.

Андрей поддержал мое предложение. Так и сделали. Поужинали, принесли горячие камни, укутали их травой, чтобы подольше тепло сохранили. Хорошенько заткнули входное отверстие — смотровую щель. Улеглись на настил, прижались друг к другу. Андрюха уже задает храпака и сказок не просил, уходился. А я все ворочаюсь. Прислушиваюсь. Птаха протарахтела — ровно полночь. Где-то филин «шуба-шуба» — выговаривает. Сквозь дрему слышу: или сучья потрескивают, или вода шумит, или ветер. Вроде бы и не было ветра. Вдруг будто из тозовки выстрелили — камень треснул. Перевернулся на живот, вынул из щели траву, потянуло свежестью.

Чиркнул по побледневшему небу метеорит. Но деревья еще не отошли от перелеска, слитно стоят.

Андрей раскидался — укрыл его. И враз зашумело, захлопало, даже вздрогнул. Потянулся, подставил ухо — только сердце стучит… Слышу: щелк… щелк… щелк… Где-то над головой. Он. И опять тишина, только вода на шиверах шумит. Опять: щелк, щелк, щелк — снова пауза. И снова: щелк… три раза — не больше, не меньше. Прошумело, и уже через ветки проглядывает черновина — на том самом дереве уселся. И тоже защелкал. Перекликается — началась песня.

Снова шум, даже ветром обдало, и еще черновина, но уже отчетливо контур обозначился — и голова на длинной шее, как чайник. Трясу за плечо Андрея.

— Вставай! Только тихо, — шепчу ему на ухо. — Ни слова. — И показываю в оконце.

Головы ухо в ухо. Уже деревья промереживались. Видно: глухарь вытянул шею, запел — щелк, щелк…

Раньше бывало, когда ходил на глухаря, как запоет — три прыжка к нему, перестал щелкать — стой как вкопанный, жди следующей погудки. Защелкал — еще три шага: когда поет, он не слышит и не видит, оттого и имя ему глухарь.

Но нам скрадывать не надо, птицы — рукой подать. Сидят, хохлятся, можно всех поснимать. Как запоют, стреляй нижнего, и так всех по очереди. Развиднелось. Глухари глазами лупают — словно красный светофор мигает.

Около самого окна копалуха распушила серые перья, вышагивает важно, как на параде, — рукой схватить можно.

Копалухи в отличие от самцов глухарей на ток не прилетают, а приходят пешком. Тянутся на ток серенькие, незаметные — под цвет прошлогодней хвои. Присядут — рядом пройдешь и не заметишь.

Андрей тоже впился пальцами мне в руку, когда прошла на поляну копалуха. И в ухо горячо задышал, думал — к нам зайдет.

Смотрим, на поляне уже две пары. Глухари, как кавалеры в черных фраках, в поклоне перед дамами франтятся, ножкой шаркают. С дерева еще спрыгивают глухари, крыльев не открывают — пружинят на ногах, веером ставят хвосты — черные с белой пелериной — и начинают водить хороводы, предварительно пригласив даму. Если дама возражает, вращая маленькой головой, подскакивает другой кавалер, затевается ссора. Вначале кавалеры друг другу кланяются, долго, вежливо, но, видно, договориться не могут. И один другому закатывает пощечину — только перья трещат. Сходятся грудью, теснят друг друга за невидимую черту, кто оказался за поляной — отходит в сторону за кустик. Зато победитель, подняв голову, вздыбив перья, подпрыгивает кандибобером вокруг дамы. Дама приседает, делает реверанс, и идут они парой по кругу. Он — с высоко поднятой головой. Его веерообразный хвост, словно длинный фрак, фалдами чертит землю. Она голову наклонит и будто вприсядку идет, плавно, величественно — и так пара за парой, одна наряднее другой, и выдумкам в танцах нет конца, и веселые, опьяненные, прихлопывают они крыльями, будто ладошами.

Андрей переводит дух и еще сильнее держит меня за руку, и головы наши сильнее притискиваются к щели.

А на поляне уже не меньше тридцати пар. Словно разноцветная карусель перед глазами вращается.

— Смотри, дед, — не может Андрей удержаться, — чехарду затеяли.

Два огромных глухаря, отливая воронеными спинами, сражаются на обочине: только перья, как копья, трещат. Сейчас пали по ним из пушки — не расступятся. Вот один другому наступил на крыло, забавно прыгают. Андрей хохотнул и зажал рукой рот.

Но весенний глухариный карнавал ноль внимания на смех. Круг все теснее и гуще, подходят все новые и новые пары, уже сосчитать невозможно.

— Что, Андрюха, пальнем по той парочке?..

— Не надо, дед, — поспешно отвечает Андрей, — ведь у них пир. А на пиру не убивают. Смотри. И солнце сейчас начнется…

Андрей замирает…

Ободняло. Солнце вытянуло росу сереньким туманом, просеяло ее между деревьев, а мы приготовили завтрак из свежей рыбы. Наелись, котомки за спины и — вперед.

Патыма отступила в свое русло, оставив удобную для ходьбы террасу. Над водой рыдают кулики.

— Дед, а вдруг их нет?

— Не переживай прежде времени. — У самого тоже это опасение давно завяло в горле.

Уже и до хижины недалеко. Прислушиваюсь, не лают ли, нет, не лают.

— Устал? — спрашиваю.

— Переживаю, — отвечает пацан.

— Знаешь, Андрюха, подойдем и напугаем этих дурундасов.

— Правильно, дед, зададим им.

Андрей выпячивает вперед грудь и ширит шаг. Вот и хижина показалась. Сразу узнали — хоть и место изменилось, как-то все стало по-другому. Высоко оголились берега.

Вдруг из кустов вылетает Голец и со всех ног бросается на Андрея — визжит, лает, не знает, что делать от радости. Ветка не встречает, уже не случилось ли чего?

Заходим в хижину — лежит калачиком около настила, хвостом бьет о землю — виноватится. Глаза провалились, подтеки от слез, что ли. Два комочка шевелятся у нее на животе… Вот оно что!

Андрей на колени перед ней.

— Дед, — не может он удержаться от слез, — вот видишь…

Из-за палатки просовывается голова Гольца, в зубах у него мышь — осторожно положил около Ветки — и на улицу…

У меня запершило в горле. Худой, одни мощи, ноги высокие стали. Сколько дней голодали, бедняги. А уйти не могли, — дети… Ветка тоже встала, плоская, как доска. Сухари в мешке тут же, могли бы прогрызть — не тронули. Даю сухарь, хрумкает жадно, как сахар.

Разложили костер, на скорую руку тюрю приготовили: кипятком залили сухари, масла в них, соли — готово. Кормим собак, и сами едим. Понемногу даем, а то объедятся.