Леонид Кокоулин - Человек из-за Полярного круга

Седой был старожилом города, долго работал в разведках, теперь перешел на ЛЭП. В Дражном — по причине личных обстоятельств и получки. Седой провел пальцем по кромке фужера, извлек тем самым резкий звук, как бы проверяя на устойчивость мою нервную систему, и сказал:

— Золото меня никогда не интересовало. А ты действительно никогда не видел его, так сказать, в первозданном виде?

— Не видел.

— А хочешь, я тебе спою? — вдруг предложил он.

— Здесь?

— А почему и нет? Разве это неприлично — доставить человеку и себе удовольствие? У меня на хороших людей чутье. Надо только, конечно, петь, а не шарлатанить. А золото я тебе покажу, может, даже сегодня. Да не смотри на меня, как на новые ворота. Не думай, что я это золото встречному-поперечному демонстрирую. Седой не трепач, родословная не позволяет.

Я усмехнулся, он тоже скривил рот.

— Идем. Милая, — сказал Седой официантке, — заверни-ка нам в дорогу пару бутербродов, конфет и пару шоколадок.

Рассчитались и вышли из ресторана.

Золотая столица плавала в синей дымке. Главная улица, утыканная закоченелыми тополями, была полна народу — кончился последний сеанс в кинотеатре «Самородок».

Мы прошли Октябрьскую и сразу оказались на окраине. Потянулись вдоль ручья вросшие в землю хибары. Шурша галькой мы карабкались по отвалам, вверх по ручью.

— Незаметный, — пояснил Седой. — Здесь когда-то добывали красное золото. А когда ручей отработали, поселок переименовали в город. Можешь любить и жаловать, — он описал рукою окружность.

Седой лавировал по кромке отработки. Его фигура маячила передо мной. Он угадывал шурфы, ловко их обходил. Я старался делать то же самое, но чуть не свалился.

— Иди след в след, — покровительственно сказал Седой, — как волки ходят.

Наконец мы оказались у плетня, за которым маячило бесформенное строение. Седой постучал щеколдой. Я прикинул: можно легко дотянуться до печной трубы. Послышался лай.

— Губернатор, на место! — прикрикнул Седой и шагнул за ограду.

Дверь была не заперта. Седой чиркнул спичкой, в сенцах было пусто. Мой спутник постучал ногой в боковую низенькую дверь. Никто не отозвался, но через минуту дверь отворилась. За порогом стояла маленькая сгорбленная старушка. Седой обнял старушку, расцеловал.

— Как старый? Здоров, бабка Ульяна?

В избе пахло сыростью и щами.

— Еще господь не прибрал, милый. Но плохой совсем, никудышный сам-то. Да ты садись, Седой, и ты тоже. Простите меня, старую, совсем выжилась. Людей принять не могу честь честью. Располагайтесь. А ты, сынок, совсем забыл, глаз не кажешь, — подсаживаясь к Седому на скамейку, ворковала бабка. — Окачурюсь, и знать не будешь.

— Рада я тебе. — Бабка Ульяна улыбнулась и стала привлекательной маленькой старушкой. — Да ты какой красивый, дай разгляжу, весь в мово Семена. Не свижусь уж, наверно, денно и нощно о нем, хоть бы поглядеть издали.

Я осматривал убогое жилье, чувствовал трудную долю людей и не мог понять, зачем я тут, в этой перекошенной, на подпорках хибаре. Ходики, криво посаженные, хлестко отмеряли время.

Седой поставил на стол водку, угостил бабку конфетами.

— Пошто всякий-то раз гостинец, а мне и нечем кусать. Зуб на зуб не попадает, один с одной стороны и ползуба с другой.

— Дорогая ты моя бабка Уля, да тебе давно полагаются золотые!

— Что ты, что ты, милай, — замахала руками бабка. — Скус-то какой от них. Железо да железо, то и есть, что красное. Ой, господи, — спохватилась старуха, — шти-то! Совсем обеспамятела! Да старика звать. Не позови — богу душу отдаст, а не вылезет.

Бабка Уля постучала ухватом в половицу. Где-то далеко глухо отозвалось. Она достала из печи чугун и поставила на шесток. Руки ее, похожие на куриные лапки, тряслись. Внизу под полом заворочалось. Седой загадочно посмотрел на меня. Половица поднялась, просунулась лохматая бело-серая мокрая голова. Я оторопел. Седой не шелохнулся.

— Старуха-а! — прохрипела голова. Бабка Ульяна с проворством кошки бросилась в куть, вернулась с кружкой и прытко подала ее. Голова высунулась навстречу и проглотила содержимое кружки. Тем временем старуха намазала горчицей ломоть хлеба. Но голова лишь понюхала хлеб и снова исчезла под стукнувшей половицей. «Не привидение ли?» — подумал я.

Седой снова постучал и крикнул:

— Гости пришли, папаша!

Через минуту-две я разглядывал голову и большое костлявое тело. Старик недужно свистал легкими. Седой хотел помочь хозяину, но тот зло оттолкнул его.

— Цыц! — и, щелкая всеми суставами, так и не смог выпрямиться, полусогнутым рухнул на скамейку. Шаровары его в мокрой красноватой породе, сатиновая косоворотка едва держится, видать, истлела на плечах. Старик опустил костлявые руки на стол.

— Старуха-а! — гаркнул он, и лохматые пучки бровей, словно наклейки из пакли, приподнялись, блеснули лихорадочно желтые глаза. — Ты где там шеперишься?

Седой помог старухе поставить чугун на стол. Бабка принесла чашки, положила на край стола деревянные щербатые ложки. Старик ковшом зачерпнул из чугуна пахучие щи, но не донес, расплескал. Его лицо, то ли избитое камнями, то ли вспаханное ножами, с торчащими пучками грязных волос, исказилось. Он оскалил изъеденные цингой десны.

— Старуха, ты куда сгинула? — скрючил кулаки, закашлялся.

От него пахло землей и лошадью.

— Грибки, грибки, — хлопотала бабка.

Седой разлил водку. Старик схватил кружку и, пригибаясь к столу, разом вылил в рот. Проглотил поднесенный бабкой груздь.

Старушка уселась на краешек скамейки, изогнувшись, наблюдала за стариком. Седой плеснул из бутылки и подвинул кружку старухе. Не успела она протянуть руку, как старик сцапал:

— Цыц! — выкатил желтки глаз. Старуха припала к скамейке. Старик почесал когтистой лапой тощую, как стиральная доска, грудь. Беззвучно захохотал, затрясся и вдруг спохватился;

— Золото! Где золото, старая?

Бабка Ульяна спрыгнула с лавки и исчезла за занавеской.

Старик посмотрел на Седого, потом зыркнул на меня.

— Смотри, не наваживай мне легавых, — сунул Седому под нос кулак, — понял?

Бабка Ульяна тяжело принесла и пихнула старику сверток. Старик старательно, словно младенца, развернул тряпицы. Извлек кусок пожарного рукава. С одной стороны рукав был прошит в три ряда смолевой крученой дратвой, другой конец рукава затягивался шнурком.

Старик протер подолом рубахи чашку из-под щей и стал осторожно трясти над ней мешочком. Гулко застучали тусклые самородки величиной с мелких и крупных тараканов.

— Золото! И никакого впечатления, — сказал я.

— Муть, — подтвердил Седой и покосился на старика.

Я попробовал поднять чашку за край. Ого! Черта с два. Тяжелая. Пригоршни три, а то и больше будет. Старик цедил между пальцами золото, тяжело свистел легкими. Старушка сидела, скрючившись — совсем ее нету — на краешке скамейки подле и безучастно смотрела на нас.