Леонид Кокоулин - Человек из-за Полярного круга

Я попробовал крупную холодную золотинку на зуб.

— Сковырнут нас эти драги-враги, — вдруг зашипел прямо в лицо Седому старик. — Жилу надо выхолостить, самородки выколупать, все до единого. Все! — Старик грохнул по столу костями. Поднялся и, не разгибаясь, ящером полез под пол.

Мы с Седым помогли старухе ссыпать в пожарную кишку золото, завязать. Затем все трое выпили.

Можно было бы и уходить, но меня стало разбирать любопытство.

Бабка Ульяна, отпив глоток водки, пожаловалась:

— Осатанел старик-то, совсем рехнулся. Как пошла по ручью драга, ни денно, ни нощно не утихает. В одном месте выкапывает самородки, в другое закапывает. Прячем, — бабка с досадой хлопнула по иссохшим острым коленям. — Лет сорок, а то, может, и больше тому назад, кажись, на вербное воскресенье, мой с товарищами натолкнулся на ключ с золотом. В молодости мой-то беда был мужик, кровь с молоком! Красивыми не были, а молодыми были! Уж шибко он за казну стоял. Объявил золото! Все честь по чести. Сам управляющий с «Незаметного» привез сапоги, хромку с красными мехами, голосистая была, не приведи господи! Крупчатки куль, спирту, а мой спирт тогда и в рот не брал. Посулы пошли нашим мужикам. Мол, на самых добрых местах жить будете. Потом как понагнали народу, ну и начали туркать наших по разным местам. Мой хоть и за казну, а в артелях не привык, страсть не любит лодырей. Бывало, артель сдает фунт, а мой два, три. Другой раз скажу — шел бы в артель, дело к этому идет. Не-ет, вздохнет, вольному воля, хочу как птица. Любая артель, какая ни есть, а кабала, душа, что в клетке.

А тем временем мово мужика турнули с ручья на хвосты. Доказывал, что управляющий посулы давал, а бумагу от него не взял. Пешки мы темные, несусветные. При всем народе первого старателя на хвосты, видано ли? И тут он осерчал нелюдской злостью. Ходил, глаз не поднимал. Запил, не сдюжил. Наладим котомки и — с глаз. Думала, свихнется мужик. Сколько он ручьев разворошил, страсть! Умается, придет, не знает, куда руки свои положить. Я коренья всякие собираю съестные, из ревеня щи варю, подмешиваю мучки, ест да нахваливает. Ляжет под звездами и в мечты впадает. Слышь, говорит, старуха, принесу вот этот кисет полон золотого песку и бухну в «Незаметном» при всех старателях приемщику на стол. Хотели, мол, голыми руками задушить. Опозорили, изголялись! А теперь — выкусите! Наберу хошь ситца, хошь бархата принесу — бери, старуха, шей! А дорожку к своей буторе петлей закажу!

Ой, и хорош был мужик — что работник, а обходительный — плясун, песни петь любил. Бывало, весь стан соберется слушать. Мы смолоду зовемся «старик да старуха». И во всем у нас совет да согласие. Душой жили. И фарт был. И под сердцем дитя объявилось. Привез он меня на стан к повитухе. А сам в лес. Прибежит, кисет самородков притащит. Опять о моем мужике заговорили. А он все сторонкой от людей. Да, видать, выследили. Полумертвым в шурфе нашли. С тех пор лютей зверя стал. — Бабка Ульяна промокнула глаза конником платка.

Меня разбирало любопытство, что же старик под полом делает, золото, что ли, добывает?

— Роет, милый, — добродушно сказала бабка, — денно и нощно роет. Жить он не может без этого.

— Посмотрим?

— Валяй, смотри,— поморщился Седой.— Сними только пиджак.

Я снял пиджак, поднял половицу и собрался лезть.

— Дай ему, бабка Уля, светильник, может, свернет себе шею.

— Что ты, бог с тобой, — подавая лампу, хлопотала старуха. — Осторожней, сынок, проходка старая, не ровен час, завалишься.

Я залез под половицу и закрылся, как крышкой гроба. Подождал, пока привыкнут глаза. Осветил площадку под ногами, приемный ворот с двумя приводами, как над колодцем. Покрутил за ручку — показался обрывок веревки. В зев лестница спускается, ниже снова площадка. Прелью тянет. На площадке валяются две деревянные бадьи, тачка со свихнутым колесом, кайло. Свод площадки подпирают старые, вперемешку с новыми, стойки. Старые бревна подъел грибок. От нижней площадки в глубину узкая щель. В эту черную прорезь проваливаются бревна с желобком, пробитым колесом тачки. Перекрытие сильно прогнулось, и от этого проход как бы припал и обузился. Идти надо или на четвереньках, или вприсядку — уточкой. На четвереньках — неудобно держать светильник, уточкой — устают ноги, но любопытство берет верх. Иду по проходу вправо, влево, вглубь. В одном месте вырублена камера, почти приличная комната. Сажусь прямо на землю передохнуть. Все равно брюки в глине, мокрые. Зашлась спина, и ноги одеревенели. Осматриваюсь, подсвечиваю светильником. Крепь хорошая — бревно к бревну, посередине в два ряда стойки, комлями вниз поддерживают кровлю. Тут несколько ходов. Догадываюсь: жилу искали, вода по всему подземелью цокает с кровли.

С одной стороны углубление — тут, видать, стояла бутора для промывки золота. Обхожу, прижимаясь к стенке, кучи отработанного галечника. Порода от рыжей до ярко-красной. Отдышавшись, двигаюсь дальше. Где же старик? Прыгающее от светильника пламя пугает тенями.

Прислушиваюсь. Тоненько где-то тинькает кирка. Ага, впереди. Проход становится все уже, идет на клин. Едва протискиваюсь между осклизлыми стойками. За ворот льет вода. Дышать становится трудно. Как ни оберегаю жировку, попала вода — затрещала, забрызгала горячим маслом. Потухнет, помотаюсь тогда в этом склепе. Ползу дальше. Наконец сверкнул огонек в расщелине. Подбираюсь ближе.

— Не засти, ирод! Ты, что ли, Седой?

Поползаю поближе к огоньку. Шахтерская лампа на издыхании слабо выхватывает забой с собачью конуру. Тут же валяются крепи. Старик набирает скребком в деревянный лоток породу. Здесь же у входа приямок с водой, он опускает туда лоток и начинает промывать. Крупные камни, сполоснув в лотке, складывает на бровку. Мелкую гальку смывает в приямок. Потом доводит остаток породы. Опускает лоток в воду, резко придерживает. И так до тех пор, пока легкие частицы не смоет в приямок, а золото собирается в изгибе лотка.

Старик сидит на корточках, уткнувшись глазами в лоток, весь в ожидании. Пальцы-крюки крепко держат лоток, движения у него удивительно точны. Он тяжело дышит, а когда в лотке мигает золото, замирает. И только редко вырывается из груди его надрывный свист. Он черпает ладошкой из приямка воду и плещет в лоток. В шлихе, похожем на порох, тяжело мигает золото, желтовато-серые зернышки. Старик, кажется, перестал дышать. Вот уже обнаружилось несколько таракашек на черной подстилке. Старик достает из-за пазухи тряпку, осторожно расстилает ее на бровке, придвигает лампу и заскорузлым дубовым пальцем соскребает в нее шлих. Завязывает узелок, помогая беззубым ртом. Взвесив на ладони, прячет за пазуху. Не разгибаясь, собирает крупные промытые камни и бутит ими стенки. Мелочь тоже выбирает из приямка лопатой с изогнутым черенком и тоже бросает между крепями. Суживает отработку, оставляя за собой строчку хода.