Евгений Рожков - Осень без любви

В это лето она вновь не поехала в поселок, на родину. Сначала сдавала государственные экзамены, потом — роддом и только осенью, когда окрепла ее крошечная дочь, уехала к бабушке.

Настало тяжелое для нее время. Работать она не могла: дочь была слабенькой и все время болела. Жили на маленькую бабушкину пенсию и, если бы не помощь сельчан, им бы пришлось совсем худо.

Ее по-прежнему любили и уважали в поселке. Никто из соплеменников не допытывался об отце дочери, не попрекал и не хулил. Ее даже не корили тем, что она отвергла любовь сына учителя, который приезжал в поселок и вновь просил ее руки. «Я люблю тебя одну и если ты не станешь моей женой, то у меня никогда не будет жены», — сказал ей сын учителя, и о его словах знали все в поселке.

Соплеменники верили в искренность и чистоту ее чувств к тому, кого они никогда не видели, — к отцу ее ребенка. «Если она так поступает, значит, так нужно, значит, она иначе не может поступить», — рассуждали они. К ее дочери, как, впрочем, ко всем детям, люди относились с особой теплотой. Ребенок был представителем их маленького народа, был равноправным членом их большой дружной семьи, и поэтому каждый взрослый человек в поселке считал своим долгом помогать воспитывать его.

Все эти годы она ждала вестей от любимого человека. Первое время она успокаивала себя тем, что он сам еще не устроился и потому не пишет, но потом поняла, что не нужна ему. Позже узнала, что он уехал куда-то из областного города. След его затерялся, как теряется след зверя и бескрайних снегах тундры.

Три года она прожила в родном поселке. Она учила ребят в маленькой поселковой школе и училась сама. Настольной книгой были стихи Пушкина, она училась по ним думать и понимать жизнь.

Позже, когда один корреспондент попросит ее назвать имя учителя-поэта, она назовет Пушкина.

Жизнь в поселке была разнообразной и интересной. Она не ограничивалась работой в школе. Каждое большое или маленькое дело на селе не проходило без ее участия.

Летом она помогала женщинам разделывать добытых мужчинами в море моржей и китов, работала с учениками на рыбалке, заготавливала рыб на зиму; осенью участвовала в забое оленей; зимой помогала шить меховую одежду. Вечерами в ее дом приходили старики и старухи, рассказывали легенды, поверья, сказания. Она много читала и теперь много писала. В стихах она воспевала родную природу, осмысливала свою жизнь и жизнь людей через историю своего маленького народа. Стихи ее были самобытны, неповторимы, они раскрывали мир ее души и мир души людей ее племени. Осмысливая опыт великой русской поэзии, она создавала поэзию своего маленького народа.

Изредка ее стихи появлялись в районной газете. Она сама переводила их на русский язык. Переводы были несовершенны, но стихи поражали искренностью и самобытностью.

Иногда ее одолевали сомнения. Сидя на берегу моря, под рокот волн и крики птиц она думала о своей жизни, о своих стихах. Она знала, с каким вниманием и любовью соплеменники относятся к ее стихам, они гордились тем, что и на их родном языке теперь пишутся стихи. Нужна ли ее поэзия другим народам, нужно ли им то, что она рассказывает в стихах о своем маленьком народе?

Сомнения, сомнения, как горьки вы и необходимы для человека!

За советом она всегда обращалась к бабушке, и та, успокаивая ее, говорила, что любой труд нужен людям, а песни, рождаемые сердцем, нужны людям вдвойне.

Это случилось зимой, в третью зиму, прожитую ею в родном поселке. Однажды после долгой пурги почтальон принес в школу письмо.

— Это важное письмо, — сказал он. — Из самой Москвы.

С волнением она разорвала конверт и в прочитанное долго не могла поверить. В письме говорилось о том, что Союз писателей давно внимательно следит за ее творчеством, что летом в Москве будет проходить семинар молодых поэтов, что она приглашается на этот семинар и для полного знакомства с ее поэзией Союз писателей просит прислать новые стихи. Это была великая минута в ее жизни. «Значит, обо мне знают в самой Москве», — подумала она. В эту минуту она поверила в себя, в эту минуту она сама себя впервые назвала поэтессой, — гордым и великим словом, в эту минуту она поняла, какая огромная ответственность лежит на ее плечах.

На московском семинаре о ней будут много говорить, ее стихи напечатают в крупных журналах, самое лучшее издательство страны издаст ее первую книгу, стихи ее переведут за границей, — к ней придет известность.

Это будет потом, а пока, уронив голову на грудь старика почтальона, она плакала от радости.

Утро выдалось тихим, солнечным. Снег, недавно выпавший на вершины сопок, поблескивал весело и светло, будто смеялся от радости. Ветра не было. В легком морозном воздухе пахло ягодой шикшой и мерзлой древесиной.

На крыльцо небольшого деревянного дома, совсем еще недавно построенного, пахнущего свежими распилами, солнце пригревало натуженно и робко, вроде боялось чего-то.

Степан Мячиков, узкогрудый, невысокого роста, с большой русой головой, стоял на крыльце, лениво прислонившись к косяку двери и смотрел вдаль, вдыхал обалделый, чистый, осенний воздух, так ощутимо втекавший внутрь, и не верил перемене, произошедшей в его жизни. Он был без шапки, в нательной без ворота мятой рубахе.

Возле крыльца крутился большой лохматый палевый пес с белыми пятнами на боках. Он подвывал, вилял хвостом, смотрел на Степана голодными ждущими глазами. Пес был худ и некрасив, и оттого Степан не хотел смотреть на него. Как-то не вязался внешний вид собаки с этим необычным солнечным и тихим утром.

Пес повизгивал и не давал наслаждаться утром. Степан ругнулся беззлобно, зашел в дом, взял со стола большой кусок хлеба, вышел опять на крыльцо и, бросив его собаке, снова стал смотреть на заснеженные вершины сопок, на открывающуюся слева от гряды, заросшую кустарником долину реки, тянувшуюся на запад к горам, которых за утренней дымкой не было видно, по которые угадывались там, у горизонта. Хорошо было смотреть на эту осеннюю свежесть земли, ни о чем не думать.

Пес не стал есть хлеб, хотя был голоден. Он только понюхал его и отвернулся, — привык к мясу и рыбе.

— Во, бешеный! Не та, видать, нота, — сказал Степан, зашел в дом и принес кусок колбасы.

Долго не решался он бросить его собаке, опасаясь, что та опять не станет есть. Потом подумал: «Продукт все-таки, чего ему пропадать?» — и бросил. Жалко было пса, который остался жить на перевалочной базе после старого хозяина. На этот раз пес с жадностью набросился на колбасу.

— То-то, голод не тетка, — сказал Степан вслух, и ему стало легче от того, что пес ест.

Степан постоял еще немного на крыльце, вдыхая морозный воздух, вглядываясь в обволакивающие щемящей непривычностью душу дали, и потом зашел в дом, прохладно было стоять в нательной рубахе.