Евгений Рожков - Осень без любви

Метрах в пятидесяти от стоянки лодок на воде были видны золотистые поплавки сетки, а на берегу лежали длинные, метров по двенадцать, шесты, которыми заталкивают сети в воду. Казалось, что это удавы ползут к воде. Когда я проходил мимо кустов, то услышал старческий женский голос, обращенный ко мне.

— Еттик!

Я повернулся и увидел старуху, которая сидела у куста на корточках. Рядом с ней был лохматый старый пес. У него гноились глаза, он смотрел на меня как на знакомого.

— Здравствуй! — ответил я.

— Приезжий? — спросила старуха.

— Озеро решили посмотреть.

— У меня горе, приезжий. Такое горе! Дед мой умер. Он там, — хрипло сказала старуха и махнула рукой в сторону плоского холма, видневшегося за изгибом озера, где было поселковое кладбище. — Там он теперь лежит.

Уронив голову на грудь, старуха неожиданно заголосила. Я не знал, что делать, что говорить. Молчал, чувствуя, как гулко, до боли в висках, забилось сердце.

Старуха перестала плакать, глянула на меня влажными глазами и по-свойски предложила:

— Давай сетку проверим.

Я ничего не ответил.

Старуха поднялась и заковыляла к воде. Она была в старой выцветшей камлейке и в болотных резиновых сапогах. Низкорослая, кривоногая, она при ходьбе сильно покачивалась из стороны в сторону. Так ходят все чукотские женщины. Ходьба по кочкастой тундре выработала эту необычную походку.

Я помог старухе вытащить сеть, но в ней не было рыбы. Старуха не огорчилась, она просто сказала, что ей жаль, что она не смогла угостить меня свежей рыбой.

Я виновато и глупо ухмыльнулся. Потом старуха опять заплакала.

— Зачем я живу, зачем? — запричитала она. — Молодые были вместе, старые были вместе, а теперь я одна. Приезжий, приезжий!..

Я вспомнил о словах капитана и подумал о том, что и мужчины повинны в том, что на свете меньше становится женщин.

Мы пошли к домам, и старуха дорогой то плакала, то затихала. Черный пес равнодушно плелся следом.

Возле крайнего дома, где стояли вешала с рядами розовой сохнущей рыбы, старуха остановилась.

— Приезжий, я принесу вам вечером рыбы. Я хочу, чтобы вам хорошо было у нас.

Она говорила спокойно, но искренне. Почему те две женщины были недоверчивы к нам?

Я пошел к гостинице. Пес, проследовав за мной метров тридцать, остановился и лениво пошел назад, помахивая хвостам, всем своим видом давая понять, что он исполнил долг вежливости, проводил.

Ребята ждали, меня. Они стояли одетые на крыльце и говорили о чем-то с молодым плечистым парнем, который, как потом выяснилось, согласился везти нас на лодке своего брата.

— Ты чего такой, будто с поминок? — спросил Саша.

Я рассказал про старуху.

— Старик ее в прошлом году помер. Она ко всем так пристает, — пояснил спокойно парень.

Это «пристает» запало в меня, кажется, навсегда.

Потом мы пошли на причал. Юра (так звали нашего нового спутника) не торопясь установил в лодке бачки с бензином, усадил нас, завел моторы, и, высоко задрав нос, «Прогресс» стремительно полетел по зеркалу воды, оставляя после себя две белые косы. Два мотора, словно дорвавшись до работы, захлебывались от восторга.

Я словно растворился во времени, не стал ощущать ни его, ни себя, будто превратился в неотъемлемую часть этого хрустящего свежестью утра.

В детстве я представлял себя то жеребенком, то цветком, то веткой большого дерева. Позже, когда мне исполнилось лет десять, я даже написал об этом стихи:

Потом мне надоело представлять себя частью природы, увлекло другое: стал допытываться у всех, каким буду, когда состарюсь. Взрослым не было дела до моих вопросов. «Поживешь, состаришься и все узнаешь», — отвечали они. Но мне не терпелось. Я вырезал из старой шубы бороду и усы, наклеил их и стал рассматривать себя в зеркало. Странное существо с большими карими, полными удивления глазами, с маленьким носиком, утыканным веснушками, с оттопыренными ушами, с длинной курчавой черной бородой и закрученными, как у гусара, усами отражалось в нем.

Тогда я был удовлетворен увиденным, «старичок» мне понравился.

К чему теперь душа тянется, рвется, что она ищет в себе, в людях, в окружающем мире?

Лодка наша причалила в очень красивом месте, у скалы, торчащей из воды и издали похожей на парус.

Мы собрали хворост, развели костер, вскипятили чай. Говорили, спорили, и было нам хорошо.

Потом я решил походить по берегу, здесь попадались обсидианы, кварциты.

Галька под ногами была очень крупной, и идти по ней трудно: подворачивались ноги.

По-прежнему было солнечно и тихо. За озером рыжела тундра, у горизонта виднелись сине-белые вершины гор.

Несколько лет назад я отдыхал в Крыму. Как-то ночью вышел на балкон и ахнул. Море светилось под луной, небо, усыпанное звездами, было седым и до боли недосягаемым. Я часа два простоял, ошарашенный красотой и покоем ночи. Тогда мне подумалось, что миллионы людей, от древних киммерийцев и тавров, пришедших в Крым тысячи лет назад, до наших дней, восхищались красотой ночного моря и неба.

Много ль людей видело красоту этих чукотских мест? Миллионы, тысячи? Нет, пожалуй, только сотни, а может, и того меньше. От этой мысли мне сейчас было приятно. И понять истоки этой радости я не хотел.

Пройдя с километр, я повернул назад.

У костра шел оживленный разговор.

— Я хорошо его знаю. Это шабашник первой гильдии, — горячился Виктор. — Он не жил на Севере, а деньгу заколачивал. В месяц по три раза летал с Чукотки в Москву, в Сочи, в Ригу — дефициты выуживал. У этого отпетого снабженца кругом знакомые были. Потом климатическую болезнь подцепил. Тогда о ней доктора понятия еще не имели. Теперь где-то на юге живет, филателией занимается: бизнес — марки втридорога перепродает. Книгу пишет о Севере. Кому нужна его книга? Что он может сказать о Севере?

— Ты о ком? — спросил я, хотя знал, о ком говорят.

— Да об этом, — Виктор назвал имя, — ты его тоже хорошо знал.

— Его уже нет в живых.

— Как нет?

— Летом, месяца три назад, умер.

— Я не знал. Конечно, о покойнике нехорошо плохо говорить, но, мягко выражаясь, он был хитрым и нечистоплотным человеком. Знал, конечно, много. Я читал его очерки в газетах — интересно. А так…

Виктор снял очки, протер их платочком, посмотрел и остался недоволен, опять подышал на стекла, тщательно протер и накинул очки на переносицу, где был красноватый отпечаток.

— Он все превращал в деньги: свой ум, книги, марки, знакомства. В литературе он был кокоткой — все время заигрывал с читателем. Я не люблю литераторов-эквилибристов-жонглеров, кто играет со словами и сюжетом, забыв о своей и читательской душе.