Александр Виноградов - В конце аллеи...

— Валун замшелый, а не сердце у тебя, Степка, — гневно выдавила Матрена и поднялась с табуретки.

Она отстранилась от услужливо вскочившей Ирины и побрела к порогу. Степан виновато смотрел ей вслед, но проводить не решился.

Родион ожидал всего: бурного гнева, неподдельного удивления, решительных действий, но только не медлительной, учтивой любезности, многозначительных ухмылок, сочувственных вздохов: дескать, случается с каждым, кто застрахован от ошибок, обознаться может всякий.

Чиновник посасывал ароматную сигару, перебирал, словно четки, судебные папки и дружелюбно отшучивался — да, перепутали вы что-то, любезный. Господин Штейнгоф — уважаемая личность в городе, он член директоратов нескольких компаний. Набожный человек, примерный семьянин. Никогда с прокуратурой дел не имел: ни по налоговой части, ни по другим казусным моментам… Ну, раз настаиваете, то еще раз прошу повторить сказанное.

…Тогда к утру выпал рыхлый, искристый снег. Перемело, завалило все дороги, на несколько суток утонула в сугробах их деревушка — ни пройти, ни проехать, — убежав от заполненных гудящей немецкой техникой большаков, надежно спрятавшись в непроходимом бездорожье. Фашистские егеря, квартировавшие целый месяц, накануне внезапно снялись и на лыжах ушли под Старицу, где разгорались кровопролитные бои, всасывая в свое пекло все новые и новые части с обеих сторон.

Вольготно и свободно стало в деревушке. Немецкая власть исчезла, а на ее прихвостня, старосту Матвея, уже никто серьезно не смотрел. Это при мышиных мундирах, под защитой чужих штыков он хорохорился и выставлял себя начальником, а исчезали хозяева, и спесь слетала с Матвея, трусливо замолкал холуй, забивался в презренную и оплеванную всеми избу.

Еще по осеннему звенящему ледку прикатили немцы на мотоциклах, постреляли в воздух для устрашения, согнали деревенских к магазину и крикливо распорядились, что отныне рыжебородый Матвей поставлен повелевать их жизнями и судьбами. Второпях попытались сколотить деревенскую полицию, стали выталкивать на круг оставшихся в деревне мужиков, но записаться в изменники, кроме Матвея, подошел один Гришка Неприкаянный, перед войной заявившийся в деревню после недолгой отсидки.

Фашистский капитан напоследок оглядел молчавшую сходку, потом вскочили захватчики на свои мотоциклы — и поминай как звали! Притаилась деревня в пугающем неведении. На первых порах Матвей с Неприкаянным посуетились, похлопали деревенскими щеколдами, но в каждой избе получали от ворот поворот. Они затихли, выжидая, первач хлебали беспробудно — дымок над баней Матвея курился и морозными ночами.

Ожили предатели, когда на постой в деревню определили егерей-лыжников, сразу стали наглыми — чуть что, грозили деревенским карами. Поддержанные чужими автоматами, холуи расстарались вовсе, провели сбор теплых вещей, высунув языки, носились по деревне, отнимая провизию для нужд рейха и его «непобедимой армии».

В услужливом холопстве они подзабыли, что за их паскудным рвением следят десятки ненавидящих глаз. Матвей как-то спозаранку вышел сбросить снег с крыльца. Листок из ученической тетради шелестел на его воротах. Чья-то рука нарисовала перекладину, на которой болтались две веревочные петли. Утонувший в липком поту, до самой селезенки напуганный Матвей собачьим нюхом угадал: не иначе как Васька Криволапов грозится. Его преступное хулиганство, больше некому. Пораскидал трусливым умишком: открыться командиру егерей или проглотить угрозу? По первому его слову сразу хлопнут Ваську, да и других устрашат. А не придут ли дружки из леса посчитаться за Ваську и не порешат Матвея? Если промолчать, то, пожалуй, больше выгоды будет. Намек, дескать, понял, затихну на время, а там поглядим…

Накануне ухода егерей долго и обреченно пьянствовали в избе Матвея. Немецкий майор, хлебнувший задиристого первача, закатывался в издевательском смехе:

— Партизан придут, пиф-паф Матвей… Смелый партизан. — Щурился на очумелого, не ворочавшего языком Гришку. — Тебе нет. Твой висит дерево. И ноги ходят воздух. Русский не прощать вредитель. Стреляйт всех. Как больной собак. В среду прийдут эсэс забирайт молодежь Германия. Ви будит помогать гнать Германия молодежь.

Трезвевший в смертном страхе Матвей длинной, беспокойной ночью обдумывал спасительный выход. Прикинуться, что в неведении, мол, был — кто поверит! Шепнуть парням — а если прознают про длинный язык немцы? Сунулся за советом к жене, но та гадливо отодвинулась: «Как впутался в дерьмо, так и отмывайся сам…»

В то утро, дохнувшее в избу снежной свежестью и стылой тишиной, Родька скатился с печки рано и, громыхнув подмерзшими воротами, устремился к Ваське Криволапову. Пушистый снег покрыл накатанную колею, и кто-то, прошедший ранним утром, проторил в сугробе узкую тропинку. Родька так спешил к другу, что чуть не сбил неторопко вышагивающего по тропинке Матвея.

— Куда в такую рань разлетелся, пострел? — вопросительно прогудела заиндевевшая борода.

— На кудыкину гору, — ощетинился Родька.

Хотел шмыгнуть в сугроб, чтобы разминуться с предателем, но староста неуступчиво качнулся в его сторону:

— Случаем, не ты картинки вывешиваешь?

— Пройти мне, дяденька, — сбавив пыл, попросил Родька.

— Успеется, недолго вам бегать осталось. — Предусмотрительно оглядел пустынную улицу, хваткими пальцами вцепился в Родькин полушубок: — Теперь слушай в оба уха. И чтобы ни гугу! Всем парням и девкам шепни. В среду немцы заявятся. В Германию вас погонят. Смекаешь, вояка вихрастый? А все Матвею виселицей грозите, так и Ваське, дураку, скажи. Засомневаются ребята: мол, откуда узнал, так язык в узелок повяжи, стой на одном — люди верные предупредили! И точка! — Грузно отшатнулся в сугроб, уступая тропинку Родьке.

Ребята пристрастно и горячо допытывались у Родьки: откуда, мол, взял? Он клялся, божился, что верные люди подали такую весть и рассусоливать некогда. Вот-вот фашисты нагрянут.

Ребят набралось человек двенадцать, и ушли они тихой звездной ночью. Кое-какой харч попихали в сумки, а вот оружия сыскать не смогли. Только Васька горделиво помахивал берданкой.

Растерянно посовещались: куда же двигаться? Самые осторожные настаивали: отмахаем верст тридцать, к обеду придем в Медведиху. Туда никакой фашист не забредет, в эту окруженную со всех сторон торфяными болотами деревню война не докатилась. Бои гремят рядом, скоро наши вернутся. Там и дождемся своих.

Васька начисто отмел такие предложения. Он зло высмеял ребят: сядем в подпол, на свет божий носа не высунем, а там, смотришь, и вызволят нас на свободу. Да и то надо учесть, что по пути в Медведиху не миновать нескольких гарнизонов. Немцы в бирюльки не играют, постреляют как осенних цыплят.