Александр Виноградов - В конце аллеи...

Ваське ребята доверяли. Уже за деревней он по-командирски властно распорядился:

— Пойдем в Монастырские леса. Там, поговаривают, партизаны хозяйничают.

— Откуда тебе известно? — засомневался робкий голос.

— Земля слухами полнится, — непререкаемо отозвался Васька. — Где же им еще укрываться? В Монастырских лесах такие чащобы водятся, что, может, еще и человек там не бывал.

Они делали редкие привалы. Пока держалась ночь, нужно было миновать открытую местность и вклиниться в кромку леса. Только бы успеть, лишь бы проскочить людные места, где их, безоружных, фашисты возьмут голыми руками.

К утру сильнее вымотались ребята, а девчонки держались бодро, носов не вешали и даже подтрунивали над уставшими парнями. Они на рассвете обошли Пепелиху — по некогда большой деревне перед войной шарахнула молния, да и спалила всю ее дотла, — и до спасительных лесов оставалось пять километров. Перевалить через большак — и вот оно, надежное убежище…

Васька бдительно держался всю дорогу, но длинный переход ослабил внимание парня — они и ахнуть не успели, как в низкорослом кустарнике залязгали автоматы, большак ожил резкими командами, зачихал моторами укрытых лапником машин. Ребята растерялись, Васька успел по-кошачьи прыгнуть в кювет, наотмашь сбив берданкой автоматчика, но обреченно увяз в рыхлом снегу, черной мишенью задергался на его нетронутой белизне. Короткая очередь разорвала промерзлую тишину.

Леденящая вялость разлилась по телу Родьки, смерзлась сосущим холодом под самым сердцем.

Пленников выстроили перед офицерами, в ответ на его команды то и дело слышалось:

— Яволь, господин Штейнгоф… Яволь, господин Штейнгоф!

Родион исподлобья поглядывал на офицера, пытаясь прочитать свою судьбу. Но ничего, кроме брезгливой бесстрастности, не выражало замерзшее лицо обер-лейтенанта, опаленное во всю щеку багрово-синим родимым пятном: ни злобы, ни торжества по случаю удачной поимки беглецов. Глядя на заснеженный лес, перчаткой поманил Родиона. Один из солдат прикладом вытолкнул Родьку.

«Сейчас вслед за Васькой отправит, — обожгла пугливая мысль. — Послушались Ваську, вот и к смерти пришли. Сейчас бы в Медведихе были».

Офицер спросил тихо и даже сочувственно:

— Партизаны?

— Нет, нет, нет! — заорал торопливо Родька, но офицер будто не расслышал его истеричного крика, а так же сочувственно и тихо повторил:

— Партизаны?

— Нет, нет, — замотал головой Родька. — Хлеб по деревням ищем.

Офицер рассмеялся вежливо, прикрывая перчаткой сизое родимое пятно:

— Значит, отрядом хлеб собираете… Битте, битте, — и резко отвернулся от Родиона.

Куда их везли, сообразить было нетрудно — ребят затолкали в холодный кузов машины, и, буксуя на снежных переметах, грузовик пополз в сторону запущенного поместья. Куда везут, стало ясно всем, а вот зачем?

Понемногу все успокоились, и самые худшие опасения перестали терзать беглецов. Потихоньку перешептывались: шли без оружия, Ваську с берданкой сразу убили, а по ним стрелять не стали. Наверное, отлупят в усадьбе, а потом попихают в телячьи вагоны и гуртом в Германию повезут. В каких проступках их уличили, чтобы так сразу порешить?..

Тупорылая машина, морозно пофыркивая, прошла мимо отремонтированной усадьбы, которую оплела колючая проволока, и, рискуя поползти юзом, устремилась к Авдотьиному оврагу. Недоброе предчувствие охватило ребят, в последней тоске забились их сердца. Родька, лязгая зубами от смертного страха, вцепился в плечо Степана, сбивчиво зашептал на ухо:

— Как начнут палить — ныряй в снег. Беги к левой бочажине. Там трясина, может, схоронимся. Туда они не сунутся, там и зимой земля не промерзает.

Офицер все так же вежливо покрикивал: «Шнель, шнель, битте, битте!»

Конвоиры сбивали ребят с обрыва, прошивая тела игольчатыми очередями. И беззлобно вскрикивали вслед свинцовым струям, которые разили и разили беглецов.

Родька с разбегу ринулся в синевшую глубину оврага. В воздухе несколько раз дернулся гибким телом и каким-то чудом увернулся от пуль, плашмя утонул в глубоком снегу, извиваясь ужом, пополз к левой бочажине. Снег шевелился — его заметили. Пули прокалывали снежную перину до самой земли, все ближе подкрадываясь к Родьке, но он извивисто отбрасывал тело в сторону и невредимо полз в мрачный угол оврага. Еще рывок, еще усилие — и не достанут его пули, а если царапнет какая ненароком, то это уже не опасно — какая же у нее на излете убойная сила? Под локтями зачавкала так и не замерзшая жижа, над самым лицом нависли вцепившиеся друг в друга сучья ивняка, и Родька, расплакавшись навзрыд, заликовал — спасся, спасся! А через минуту треснула ветка, раздался шумный вздох, и к Родьке прижался уцелевший Степан…

Родион не сразу сообразил, что ушла в вечность всего только минута. Может, и не жил он в той навсегда канувшей в небытие жизни? Как свести воедино ощущение мокрых коленок, чавкающей земли, укрывшей его, и невозмутимо раскуривающего сигару чиновника? Родиону показалось, что он сходит с ума. Но казенный учтивый голос помог обрести ясность:

— И все это вы можете подтвердить под присягой?

— Хоть сейчас готов, — откликнулся Родион.

Чиновник затянулся дымом, рассудительно начал втолковывать:

— Одно из двух. Или вы… больны. И тогда надо обратиться к врачу… Война долго не отпускает, знаете ли, у многих остаются комплексы. Что поделаешь: железные нервы и те не выдержат. Преследуют видения, галлюцинации, кошмары… — Отвел протестующий жест Родиона: — Простите, я в плане предположений. Но, допустим, рассказанное вами — правда, допустим. Чем вы ее подтвердите? Свидетели нужны, вещественные доказательства. Вы их представите прокуратуре?

— Вдвоем мы тогда остались, — раздумчиво протянул Родион. — Да только жив ли второй? Про Авдотьин овраг, правда, знает вся деревня…

— Жидко это все, неубедительно. Суд не примет такое дело. И по давности, и по малой доказуемости.

— На кресте могу поклясться, — горячо возразил Родион.

— Как говорили мудрые, не поминай всуе имя господне. Хотите добрый совет? Забудьте, даже если такое и вправду случилось. Ну, втянетесь вы в процесс, тронете уважаемого человека. Фемида нетороплива, а чего вы добьетесь? Имя свое в деловом мире испачкаете — раз, на судебные издержки порастратитесь — два, добропорядочных друзей растеряете — три. Допустим, упрячем мы в тюрьму господина Штейнгофа. Милосердие окружающих будет отдано ему — он же был воином и выполнял приказ. Да и давно это было, о христианском прощении время подумать…