Юрий Рытхэу - Полярный круг

Она махала рукой. Отец, стоя на носу вельбота с биноклем, улыбался, мысленно предостерегая ее, чтобы не лезла в воду.

Под защитой высокого берега море было тихое, почти спокойное, если не считать косого мокрого снега и колючего ветра.

Оле соскочил на берег, отдал причальный конец трактористу и подбежал к дочери.

— Ты не замерзла?

— Нет.

— Не голодная?

— Сегодня два обеда съела! — похвасталась Надя.

С помощью трактора вытащили вельбот на берег и сдали моржей разделочной бригаде. Комы подошел к Оле:

— Значит, в отпуск?

— В отпуск, — вздохнул Оле. — А то ведь так никогда не соберусь.

— Правильно, — поддержал директор совхоза. На прошлой неделе он отправил отдыхать жену, учительницу, на материк, сам было собрался, но совхозные дела не отпустили.

— Пойдем в столовую? — предложил Владимир Иванович.

— Не надо в столовую, — запротестовала Надя. — Я уже приготовила обед.

— Да что ты говоришь! — удивился Владимир Иванович.

— Она у меня молодец! — похвалил дочку Оле. — Пойдемте к нам, Владимир Иванович. Надя, сможем накормить еще и дядю Володю?

Надя оценивающе посмотрела на директора из-под остроконечного капюшона и сказала:

— Накормим!

Кухня-передняя сияла чистотой, пахло свежим кофе. На плите стояли кастрюли и большая сковородка с жареным картофелем.

— Неужели все это ты сделала? — искренне удивился Владимир Иванович.

— Повариха интерната немного помогла, — призналась Надя. — Помойте руки и садитесь за стол.

Скинула куртку, достала из холодильника масло, сгущенное молоко, разложила тарелки, вилки, ножи и даже поставила на середину стола стакан с салфетками.

— Как в хорошем ресторане, — заметил Владимир Иванович.

Надя включила радиоприемник и заторопилась:

— У нас же скоро отбой! Папочка! Посуду придется самому помыть.

Она убежала.

Некоторое время мужчины ели молча. Потом Владимир Иванович откинулся от стола и тихо, медленно, как бы задумчиво произнес:

— Хорошая у тебя дочка, Оле!

Оле улыбнулся и кивнул:

— Как солнышко! Из-за нее, может быть, только и остался в живых.

Мужчины помолчали. Вся нескладная жизнь Оле проходила на глазах Владимира Ивановича Куртынина, и между ними было много говорено и переговорено.

Оле разлил чай по кружкам. Взял свою, но пить не стал.

— Все думаю: почему я своим родителям почти что чужой? — тихо произнес Оле. — Раньше я старался вбить себе: вот они, твои родные, ты должен их любить и уважать… Я их уважаю, помогаю им, но вот любить… Нет у меня к ним сыновней любви, такой, которая должна быть на самом деле.

— Ну почему? — удивился Владимир Иванович.

— Интернат отнял у меня родителей, — неожиданно горько произнес Оле. — Я же их почти и не знал, никогда не чувствовал ни материнской, ни отцовской ласки… Как помню себя — всегда жил на казенном содержании при живых родителях. Сначала в детском саду, а потом в школьном интернате. И знаете, Владимир Иванович, меня уже не тянуло к ним. Так, иногда любопытно было заглянуть, а то просто получить с них что-нибудь, а больше — нет… Может быть, я сам в этом виноват, но так уж получилось.

— Но разве плохо было в интернате? — спросил Владимир Иванович.

— Не могу пожаловаться, — после некоторого раздумья ответил Оле. — Но иногда очень завидовал ребятам, которые жили дома, вместе с родителями.

— А разве трудно было перейти к отцу и к матери? — спросил Владимир Иванович.

— Наверное, можно… Но мои родители уже тоже отвыкли от меня. Инспектор районо говорит: пусть Надя живет в интернате — там все условия для учебы, там гигиена… Да и Зина не соглашается, чтобы девочка переходила жить ко мне…

Зина уже давно родила еще двоих детей от Арона Кали — мальчика и девочку — и целиком была занята заботами о новой семье. Надя как-то пожаловалась отцу:

— Придешь к ним — а у них только и разговоров о Толечке и Тонечке…

— А вы, Владимир Иванович, тоже небось жили в интернате? — спросил Оле гостя.

Владимир Иванович как-то тихо и смущенно улыбнулся.

— Какой там интернат! — махнул он рукой. — Я родом из села под Костромой. Знаешь, когда я, хлебороб, досыта хлеба наелся в первый раз? Когда на Чукотку приехал! Помню, в шестидесятом высадились мы, выпускники сельхозтехникума, в неведомом краю, в Певеке, и нас чуть ли не с берега отправили в тундру, на летовку. Попал я в стойбище Кавральгина, вошел в ярангу, а жена его и говорит на русском языке: «Ты пока чаю попей, до обеда…» И поставила передо мной буханку белого хлеба и ящик сливочного масла… Я даже растерялся: такого у меня в жизни еще не было!

— А чего так? — удивился Оле. — Я сколько читал про колхозную жизнь — там всегда писали про изобилие… Да и в кино такое. Смотришь — и прямо хочется тебе оказаться там, среди хлебов и овощей…

— Среди хлебов и овощей! — усмехнулся Владимир Иванович. — Я рос после войны… Из тридцати мужиков, отцов наших, ушедших на фронт, вернулись только шесть человек! Представляешь — шестеро… Я тогда не понимал, что мама у нас была еще совсем молоденькая… Растили урожай, собирали, а потом почти все отдавали государству. На трудодни оставались крохи, до весны хлеба не хватало… Вот так, дорогой мой Николай… Только сейчас наша нечерноземная деревня выправляется… А ты говоришь — среди хлебов и овощей.

Лицо у Владимира Ивановича стало снова грустным, обыкновенным.

Владимир Иванович, сколько помнил Оле, был всегда с людьми. Часто заходил в дома, был желанным гостем на семейных торжествах. Вон уже сколько приезжих сменилось в селе — даже старые учителя разъехались. На должности заведующего сельским клубом побывало уже четыре человека, председателем сельского Совета работает третий… А директором совхоза по-прежнему остается Владимир Иванович.

— Я приготовил тебе расчет на отпуск, передал в бухгалтерию, — сказал Владимир Иванович на прощание. — Деньги тебе полагаются большие, смотри, береги их… По закону ты можешь отдыхать четыре месяца, но советую тебе — возвращайся месяца через два. Все равно заскучаешь. Приедешь — можешь дальше отдыхать здесь…

Проводив гостя, Оле улегся в постель, но долго не мог уснуть.

«Отдыхать»… Как-то получилось, что в селе Еппын отдыхом деликатно называли выпивку. Если человек отдыхал, то он был навеселе. Утреннюю свою мрачность и плохое настроение ей объяснял тем, что накануне «отдыхал».

От мысли, что четыре месяца ничего не надо делать, Оле вдруг стало тревожно. Сон отлетел. Оле сунул босые ноги в резиновые сапоги, накинул на белье теплую куртку и вышел на улицу.

Рассветало, хотя небо заволокло тучами и по-прежнему шел снег. Впрочем, уже не мокрый, а мягкий, как на исходе зимы, в мягкие апрельские дни. Но все же был июнь, и сквозь не успевший растаять снеговой покров торчали травинки и какие-то желтые цветы.