Юрий Рытхэу - Полярный круг

— А мы закрываемся только в восемь, — ответила Валя.

— Ну к половине девятого, — сказал Тутын, — Будем ждать.

На улице Оле не мог не заметить:

— И как ты все это умеешь! Я, как подумаю, что надо сказать что-то интересное и значительное, тут же чувствую, как у меня язык прилипает к нёбу.

Тутын внимательно посмотрел на товарища:

— Это потому, что ты застенчив. А застенчивый человек раскрывается, когда немного выпьет. Поэтому предлагаю зайти в гастроном и купить кое-что.

Кратчайшая дорога от универмага к гастроному шла мимо Дворца профсоюзов. Тутын опасался встретить кого-нибудь из участников совещания и повел Оле кружным путем, мимо филиала гостиницы «Магадан» и магазина «Одежда».

Вернувшись с покупками в гостиницу, они обнаружили в вестибюле Михаила Павловича.

Он подозрительно поглядел на Тутына.

— Отдыхаете? — спросил он.

— Осуществляем право на отдых, — подчеркнуто сухо ответил Тутын. — А также осмысливаем вчерашнюю речь, в особенности ваш перевод, Михаил Павлович…

— На вашем месте я бы не обижался, — строго произнес Михаил Павлович.

— А я не обижаюсь, — ответил Тутын, — даже наоборот, очень благодарен и, если бы вы согласились, с удовольствием угостил бы вас.

— Но в рабочее время… — нерешительно произнес Михаил Павлович.

— Отдыхать никогда не вредно, — зазывающим тоном произнес Тутын, переложив в другую руку тяжелый сверток с бутылками.

Втроем поднялись они в номер. Тутын быстро собрал на стол, сходил в буфет за закуской.

Михаил Павлович тяжело вздохнул.

— Не так уж часто встречаешься с земляками, — произнес он, и Оле почувствовал в его словах нотки самооправдания. — К тому же надо освежить горло. Да и дела на родине не мешает знать лучше.

Оле пил вместе со всеми, заглушая раскаяние. Вскоре он почувствовал уверенность. Он заговорил громче, прерывая Тутына, начал замечать в его речах несообразности, непоследовательность, а иной раз просто глупость.

— Вот скажите: если хвалишь родной язык, свои танцы — это национализм? — с глубокомысленным видом спросил Михаил Павлович и сам же ответил: — Это же смешно — искать национализм у народа, численность которого всего полтора десятка тысяч!

— Национализм — пережиток капитализма, — солидно сказал Тутын. — У всякого народа есть пережитки капитализма, чтобы с ними бороться.

— Но какие пережитки капитализма у нас: ведь капитализма на Чукотке не было! — возражал Оле.

— Ну и что! — отозвался Михаил Павлович. — Эта зараза распространяется, как инфекция.

— Вирусами, что ли? — спросил Тутын.

— Микробами, — уточнил Михаил Павлович.

— А я думаю, что через радио, — со знанием дела сказал Тутын. — Вон в тундру заберешься, и ничего, кроме «Голоса Америки», не слышно. Анадырь не проходит, а Магадан еле-еле доносится, зато этот враждебный голос так гудит, аж олени пугаются.

— И все же хочется побольше своих песен и танцев, — сказал Оле. — Я вот смотрю на Арона Калю, как он терзает электрическую гитару, и думаю: а почему он не хочет петь свои песни?

— А я — уэленский! — вдруг с гордостью заявил Михаил Павлович. — Уэленские любят и хранят исконные обычаи.

Оле знал за уэленскими этот грех: они почему-то хвалились своим происхождением и посматривали на других свысока.

— Я — уэленский, но умею и чечетку отбивать. Научили меня на полярной станции, — продолжал хвалиться Михаил Павлович.

Он встал со стула и прошелся по тесному гостиничному номеру, выбивая такую дробь, что все здание задрожало.

В дверь заглянула дежурная по этажу:

— Товарищи! Перестаньте хулиганить!

Михаил Павлович уселся на место. Он тяжело дышал, мелкие капельки пота выступили у него на лбу и на крыльях широкого носа.

— Вот, а свое небось забыл! — с укором сказал ему Оле.

— Почему забыл? — возмутился Михаил Павлович.

Он снял пиджак, аккуратно повесил на спинку стула и оглядел комнату. Не найдя ничего подходящего, он взял со стола картонную папку «Участнику совещания оленеводов-механизаторов» и принялся ритмично постукивать по ней, напевая сначала вполголоса. Оле знал эту мелодию. Он подхватил ее, запел громко и, решительно поднявшись со стула, отошел от стола, скинув на ходу пиджак.

Это был древний танец морского охотника, вошедший потом в репертуар ансамбля «Эргырон» и перекроенный до неузнаваемости часто сменяющимися художественными руководителями. Но в своем первозданном виде он сохранялся в памяти морских охотников от побережья Ледовитого океана до селения Энмылын, в Беринговом море.

Тутын поддержал пение, принялся выкрикивать, вплетая в мелодию одобрительные возгласы. Никто специально не обучал Оле этому танцу, но он помнил его с детства и считал, что держит в памяти всегда.

Тут не утерпел и Михаил Павлович.

Он бросил папку, изображавшую бубен, и присоединился к Оле. На самом интересном месте, когда и Оле, и Михаил Павлович, и подпевающий им Тутын в самозабвении прикрыли глаза, послышался громкий окрик.

— Прекратить! — грянул в широко раскрытую дверь мужской голос.

— Это форменное хулиганство! — взвизгнула дежурная по этажу.

Михаил Павлович смущенно опустил руки. Оле еще некоторое время двигался, а потом тоже как бы завял, испуганно уставившись на вошедших.

— Мало того, что в номере распивают, да еще и демонстрации дикости устраивают! — ругалась дежурная. — Да что это вам тут — яранга или чум? Если вы не можете вести себя культурно в культурном заведении, можете уходить, никто вас тут не держит!

Михаил Павлович тем временем торопливо надевал пиджак, застегивал пуговицы. Откашлявшись, он строго сказал, обращаясь к милиционеру:

— Здесь, можно сказать, герои тундры, оленеводы! В кои веки они выбрались в цивилизованный мир, получили возможность отдохнуть, а вы… Между прочим, — Михаил Павлович обратился к дежурной по этажу, — здесь исполнялись национальные танцы, не имеющие ничего общего с дикостью! Доктор исторических наук, известный исследователь товарищ Быков, чью книгу я имел честь редактировать в нашем издательстве, указал на высокую ценность арктических культур!

Михаил Павлович говорил увлеченно, явно наслаждаясь своей речью. Глядя на него, невозможно было представить, что всего лишь несколько минут назад он отбивал чечетку, а затем исполнял древний охотничий танец.

— Но ведь вы не одни живете в гостинице, — уже мягче заговорила дежурная по этажу. — В других комнатах такие же труженики… Может быть, они отдыхают в это время?

— Я согласен с вами, — кивнул дежурной Михаил Павлович. — Но грубость — это не метод! Да, не метод борьбы с пережитками капитализма и перевоспитания отдельных граждан. Товарищи, не надо обобщать! Не надо!