Юрий Рытхэу - Полярный круг

— А сфинксов помнишь? — продолжал Семен Иванович, захваченный юношескими воспоминаниями. — Те, что напротив Академии художеств? Там еще на плите египетские письмена обозначены.

— Как же не помнить! — оживился Михаил Павлович. — Я у тех сфинксов штраф платил милиционеру. Неву по льду перешел от Адмиралтейства. Выхожу на берег, а там уже милиционер стоит, дожидается меня. Ну и говорит: «Или штраф, или обратно топай». А лед уже был тонкий, весенний, под снегом хлюпала талая вода. Будь лед покрепче, двинулся бы обратно безо всяких слов.

— А памятник Екатерине у театра Пушкина? — снова напомнил Семен Иванович. — Эта самая Екатерина в длинном платье стоит, вдаль смотрит, будто вельбот высматривает на берегу. А ниже стоят ее соратники и любовники…

— Какие это любовники? — птичьим голоском спросила Наташа. Разве у цариц бывают любовники?

— Как историк, — важно кашлянул Семен Иванович, — должен сказать, что в этом отношении царицы ничем от обыкновенных женщин не отличались.

Девушки разместили напитки и закуску на развернутых газетах и позвали мужчин.

После первого стакана настроение у Оле заметно переменилось к лучшему. Это заметила Валя и дразняще сказала:

— Ну вот, ты уже и другой.

— А какой? — улыбнулся Оле.

— Живой, — засмеялась Валя.

Под зеленым пригорком звонко журчал ручей. Он был скрыт зелеными кустами, но его бойкий, веселый говорок не могли заглушить даже громкие разговоры.

Оле встал и подошел к ручью. Конечно, этот жалкий поток не шел ни в какое сравнение с полноводным тундровым ручьем в холмах за Еппыном, и все же он напомнил об ушедших годах, о тех временах, когда жизнь казалась такой простой, светлой и нескончаемой.

Что же в нем такое сломалось? Неужели только водка виновата в том, что Оле считал свою жизнь неудавшейся? Были времена, особенно в периоды запоя, когда по утрам он глядел на себя как бы со стороны и не испытывал ничего, кроме брезгливой жалости.

Он видел себя необычайно ясно, словно через увеличительное стекло, которое к тому же еще обладало способностью высветлять, показывать все, что хотелось спрятать, заглушить, засунуть в глубины сознания. В эти безжалостные часы самоистязания Оле покрывался холодным потом. Он с мучительным любопытством разглядывал безжалостно разъятое собственное «я» и удивлялся, как вообще можно жить на земле с такими мыслями, поступками, с безнадежно замаранной, неотмываемой совестью. Оле чувствовал, что он на краю жизни и смерти и что стоит ему чуть перегнуться, как он ринется в небытие, в холодный мрак неизвестности.

Понемногу приходило облегчение, становилось вроде бы теплее. И он думал, что жизнь, какая она есть у него, — и есть настоящая жизнь и что другой не может быть. Ибо так же — лучше или хуже — живут почти все, кто окружает Оле.

И в самом деле, кругом было достаточно радости, чтобы похоронить мрачные раздумья.

С некоторых пор Оле стал бояться смотреть на себя в зеркало. Бывало, неделями он жил в ладу с самим собой, но стоило ему пристальнее вглядеться в собственное отражение, вглядеться в свои глаза, как он вдруг проникался странным, непонятным чувством отчуждения от самого себя. В глубине души Оле понимал, что, будь или существуй это отражение помимо него, в зазеркалье, он презирал бы этого человека и свое отношение к нему не стал бы скрывать.

Вот и сейчас он увидел свое искаженное потоком отражение в воде, отпрянул и побежал туда, где уже тлел костерок, на котором Михаил Павлович собирался жарить «шашлык» из докторской колбасы.

Не говоря ничего, Оле схватил бутылку, налил в стакан водки и выпил ее залпом.

Воспитательница разрешила повесить карту над кроватью и даже дала для этого четыре кнопки.

Первая линия, которую провела Надя, уперлась в Магадан. Просыпаясь по утрам, Надя старалась не смотреть на карту, чтобы не вспугнуть надежду на новое письмо и на возможность провести линию дальше на запад, к Москве, а потом к Ленинграду.

Напротив кровати сияло высокое окно, обращенное к морю. В раму попадал край мыса, давшего селению название — Еппын.

Солнце будило Надю. Оно сначала робко, одним лучом, проникало в комнату и шарило по стене. Потом этот луч перепрыгивал на кровать, на пушистое желтое одеяло с большими поблекшими цветами и уже оттуда переносился на Надино лицо, норовя обязательно зацепиться за ресницы. Просыпаясь, Надя отряхивалась от яркого света, как щенок, ненароком упавший в воду. Но свет был такой ослепительный и веселый, что отделаться от него не было никакой возможности.

Каждое утро для Нади было праздником, открытием мира, ожиданием и предчувствием нового. Даже если было пасмурно, дождливо, даже если шел летний, дерзкий и противный в своей неуместности снег.

Тогда Надю будило ее внутреннее солнце, не уступающее по яркости тому, что бродило по небу.

Его яркий луч освещал спящую изнутри, вспыхивал в закрытых глазах и рвался на волю.

Иногда Надя играла со своим внутренним солнцем, притворялась, что не слышит его требований, крепче закрывала глаза, хотя уже давно вся изнутри была пронизана утренним светом, и все ее юное тело, свежий пытливый разум жаждали пробуждения, были полны желания немедленно вступить в новый день.

По правде сказать, Наде некогда было задумываться над тем или иным явлением: она с распростертыми руками бежала навстречу каждому дню, и некогда ей было останавливаться, чтобы осмыслить происходящее. Это будет потом, через много-много лет, и, быть может, даже совсем в другом месте, не здесь, не в милом сердцу, широко открытом миру и морю Еппыне.

Сельский пионерский лагерь только по названию был лагерем. На самом деле это был попросту интернат для детей, которые по каким-то причинам не могли уехать к своим родителям. С ними была здесь одна воспитательница — Мария Степановна Нотанто, таскавшая за собой двух своих малых детишек, — их отец, оленевод Нотанто, в это время находился в тундре на летовке, Мария Степановна была толстая, низкорослая женщина. Родом она была из дальневосточного поселка Чегдомын и в девичестве носила фамилию Носенко. В школе она вела английский язык и среди оставшихся в интернате детей организовала кружок английского языка.

В большой комнате для девочек из восьми стоявших здесь кроватей было занято только четыре.

Надя стояла у окна и смотрела на вершину Еппына. Над сопкой туман рассеялся. Небо над морем было чистым. Значит, сегодня мог прилететь вертолет.

Неожиданно скрипнула дверь.

— Надя!

У нее было хорошее настроение. Она весело сказала:

— Гуд монинг!

— Гуд монинг, Надя, — тускло отозвалась Мария Степановна. — Наденька, вам придется сегодня самим заняться. У меня ребятишки разболелись… Видно, мантака объелись.