Эрик Ханберг - Ржаной хлеб с медом

Теперь-то что, раны затянулись. Но в тот год, когда Центис положил ей на плечи руки, все болело. Амалда врагу не пожелала бы испытать то, что переживает женщина, когда ее муж, который еще вчера лежал рядом, весь вечер танцует с другой. Тело еще не остыло от его ласки, но дорогие тебе руки обняли другую. Ты сидишь за праздничным столом, ешь, пьешь, разговариваешь с соседями о повседневном и все время ловишь беззастенчивые взгляды. Смотри, как она держится, но губа опущена — вот-вот потекут слезы. А он что? Ну точно лягушонок — прыгает и прыгает. Нашел сокровище! Чем та лучше? Уж я этих городских штучек насквозь вижу. Выпьем, Амалдочка. Питье крепкое, но вкусное. Не вытерпела соседка. Что ж. Можно было предвидеть. Чего, мол, вам не хватало? Разве нельзя было жить? И так сердце в горле трепещет, а бабы еще ковырнут. Сочувствуют! Им лишь бы языком потрепать.

Можно было жить. Еще как! Не начни только председатель регулировать этот свой фитиль. Тракторов, дескать, навалом, а механизаторов не хватает. Даешь им квартиры, сулишь невесть какие блага, а они не идут. Денежки, говорят, и те друг к дружке льнут, а человек тем более. Не из кого жен выбирать. Из других мест не возьмешь, не идут за них — чем будут заниматься, спрашивают, где работать. В поле или в хлев всякая не побежит. Разборчивые стали. Устроились под крышей в конторах, на разных фабричках. А экономику не сдвинешь с места без демографических толчков. Поэтому выход один — нужно открыть цех для пошива рабочих варежек. И давать квартиры… Принцессы какие нашлись. Сразу им и перины подавай. Но что возразишь? Машины стояли. Страшно подумать, сколько урожая оставалось на полях. Мужиков надо было чем-то завлечь. И лучшего соблазна, чем женщина, никто еще не придумал.

В самом деле, что мешало Амалде жить? Собственный дом. До фермы два километра, до центра три. Куда лучше, чем в тесноте центральной усадьбы, где локтями друг друга в бок пихают. Старички, жалко, умерли. Теперь тоска по ним гложет. Так ладно жили. Гунтара тоже приняли как родного.

Могли бы зажить своей семьей, рожать детей. А цех все погубил. Пришли, конечно, два-три человека со стороны, даже из города. Ими-то как раз председатель отчитывается и хвастает, где надо. Но посчитал ли кто, сколько семей погублено. Если девок больше, чем парней, они готовы мужика из чужой постели вырвать. Мужики ведь дурные, их только помани. А когда выбора нет, довольствуются тем, что есть, живут себе, не жалуются.

Амалда с Гунтаром прямо созданы были друг для друга. И возраст самый подходящий заводить семью. Механизатор и животновод. Чем не пара, лучше и не придумаешь. Сама слишком тихая? Может быть. У кого какой характер. Разве грех выписывать «Карогс» и «Новый мир»? А вот Гунтар, стоило ему выпить, обрушивал на это женино пристрастие весь свой гнев. Уткнулась, мол, носом в толстые журналы. Лучше бы выпила рюмку водки, посидела, поболтала бы с мужем. Как же я поболтаю, когда ты сразу засыпаешь? А ты о делах спроси, вместо того чтоб книжки листать. Я тоже среднюю школу кончал, но обхожусь без печатных тетрадок. От твоих романов больше молока коровы не дадут…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Амалда, я снова тут, как договорились.

Эрнест, танцуя, глядит поверх плеч, чтобы не налететь на другие пары и оберечь Амалду от разгоряченных колхозников, без удержу круживших по залу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Амалде порой казалось, что Гунтар ведет себя как расшалившийся мальчишка. Но она не умела сердиться. Муж, наверное, хотел ее расшевелить, вызвать на спор, но, не встретив в ответ ни злости, ни раздражения, успокаивался. Стихал и был опять все тот же работяга и добряк.

Однажды явился домой улыбающийся, под хмельком. Бросил на кухне две пары варежек. Заказал, мол, облегающие ладонь, а то болтаются на руке, как мешки. Пришлось выкупать у девушек. Но стоило того. Попробуй примерь. Видишь. У запястья вставка с резинкой, чтобы не спадали.

Разве могло Амалде прийти в голову, что жизнь пойдет прахом и все начнется с этих двух пар варежек. «Приглядывай за своим, не то Аделина пристрочит его к варежкам». Амалда еще не успела познакомиться с соперницей, как Гунтар уже сбежал. Приручили, заманили, как белку, в теплую варежку.

Мужчины странные существа. Им нравятся такие — ну как бы это сказать — пособлазнительнее, пораспутнее. В душу каждой швее не залезешь. Каждая по себе — нормальная женщина, ничего особенного. Но все вместе — сила, способная пошатнуть основы поселка.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Вы сами где живете, в центре или дальше? — задает свой очередной вопрос Эрнест.

Подбирается; может, уже все выяснил, а прикидывается наивным мальчиком.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

У председателя на все случаи припасено меткое словцо. Товарищи, нам опять нужно отрегулировать фитиль. Хоть и перевелись нынче керосиновые лампы, принцип устройства остался. Навинтишь фитиль выше, чем требуется, закоптишь стекло. Утопишь слишком глубоко — бери глаза в руки.

Разве пристало так рассуждать про людей? Что значит регулировать? Подкинуть десяток швей, чтобы перевернули вверх дном устои и диктовали условия?

А если все перекосится, возьмут откроют какой-нибудь штамповочный цех? Чтобы найти занятие мужикам. Тогда живо расхватают всех оставшихся и забракованных. Из одной канавы в другую. Пока село не станет организмом, который сам справляется со своими бедами, не помогут никакие инъекции. Почему в колхозе столько пьяниц и почему так много разводов? Потому что поселок и хозяйство, вместе взятые, — не единство, не стабильность. Нет равномерного, плавного течения жизни. Все раздергано, одно с другим не слажено. Порой злоба дня разоряет и напрочь сметает какую-нибудь изначальную ценность, а потом сами удивляются, отчего это все вкривь и вкось, все вкривь и вкось.

Бабы разгорячены. И шепотом сказанное слово звенит над всем столом. Что поделаешь, журналы Амалдочка выписывает, а мужа сберечь не сумела.

Разве такого, который сам никуда не рвался, надо было еще удерживать?

Все любят рассуждать о силе домашнего тепла, о негаснувших углях очага. Гунтар рванул из прекрасного многокомнатного дома. Влетел в однокомнатную клетушку. Какое там тепло, какие еще угли? Но Аделина весь вечер пляшет, и Гунтар пляшет. И больше им ничего не надо. Они ничего не видят. Сидит не сидит Амалда за столом. Танцует с ней кто-нибудь или нет. Тут бал задают швеи. Те бабы, у которых еще осталось кого беречь, цепко следят за своими. Нет ведь ничего опаснее чужой женщины. Какую бы милую рожицу не строила. Кто в наши дни может ручаться за мужей?

Бал кончился, погас. Никому не было дела до передовой труженицы, которая стояла, прислонившись к сцене, и плакала. Что ей причиталось, все получила деньгами и словами. Что еще? Чем может помочь председатель, секретарь парткома, председатель профкома, если Гунтар ушел к швее?