Эрик Ханберг - Ржаной хлеб с медом

Павел прогоняет воспоминания.

Павел вскочил.

Сабина отнекивается, но глаза сияют — муж хочет танцевать с ней.

Оба возвращаются разгоряченные. На лбу — испарина.

Сабина:

— Ох, как голова закружилась!

Павел:

— У меня она еще крепкая, не кружится.

«Что толку, что не кружится, — хочет сказать Сабина. — В постели лежишь согнувшись в три погибели, по комнате — ползаешь на четвереньках».

Хочет, но проглатывает готовые сорваться слова. Поэтому еще раз повторяет:

— Ох, закружилась-то как!

В словах жены благодарность за танец, кокетство и упрек: ну что ты разухарился, мы не молодые, чтоб так прыгать.

В ответе мужа гордость, вишь, какой я еще удалец.

Вальс окончен. Порыв гаснет.

Оба Пазара сидят сгорбленные.

Заданный председателем мотив кто-нибудь нет-нет да и подхватит.

Было. Было. Было.

К печали прощального бала примешиваются семейные неурядицы.

Был сын Эрмин, давно уже горожанин, конструктор на заводе.

Была невестка Цилда, домашняя хозяйка, подрабатывающая у художника натурщицей.

Был внук Сандрис, профессиональный портной, мастер по брюкам.

Так-то на словах есть и сын, и невестка, и внук. Но разве это дети? Было время, приезжали каждую субботу, помогали по дому. Теперь только и слышишь: «жигуленок» разболтался, дребезжит, того гляди развалится. Взять, к примеру, сейчас: у домашней картошки тоже ботва скошена. Надо убирать, но у старика нет сил ползать по земле. У Сабины растянулись сухожилия, костей не держат. Для молодых такая работа — два дня в борозде, и поле чистое. Но нет — носятся по белу свету. И «жигуленок», оказывается, целехонек — не дребезжит вовсе, не рассыпается. В огороде у Пазаров Цилда могла бы честно заработать на пропитание. На всю зиму хватило бы. Но нет, ей, бесстыжей, нравится выставляться голой. Сиди жди, когда бросят милостыню. О Сандрисе худого не скажешь. Шьет, зарабатывает. Но не каждую же субботу-воскресенье занят штанами. Наверняка остается свободное время. Чем старше становимся, тем больше заботы хотелось бы получить от детей. А они дарят ее все реже и реже. Прибегут как на пожар, и сразу обратно. Взять хотя бы нынешнюю весну. Пришло время сажать картошку, приезжают Эрмин с Сандрисом. Мы было обрадовались — помощники явились. А они бегом в лес — и давай собирать цветы. Один — жене, другой невесте. Горе мое, горюшко. Картошку нужно перебирать, а они ищут цветочки. Хорошо хоть соседи не видели, а то бы подняли на смех. Не знали бы мы, куда глаза девать. А ведь ничего для сына не жалели. На машину дали, потом на мотор, на покрышки. Не одна наша тысяча ушла. А они что? Приедут, заладят: неужели родители не заслужили отдыха? На кой вам такие мучения: коровы, свиньи, телята, картошка да свекла. Так уж и быть, навоз Эрмин с Сандрисом помогут вывезти. Сено тоже — выкроят время, скосят. Но какой, мол, в этом смысл? Стоит отцу чуть помахать косой, повозиться с вилами, как у него спирает дыхание, болят суставы. Пока родители были в силе, радостно было приезжать, чтоб поразмяться, поиграть в мяч. Теперь едешь как на барщину. Была бы необходимость. Так нет. У матери пенсия, у отца пенсия. Чего еще надо? Держали бы коровенку, если уж так хочется иметь в доме скотину. Пару грядок для мелочи, немного картошки только для себя. Но нет, хотят обработать всю землю, что положена по уставу. Гребут деньги за быка, за поросят, молоко, телку, картошку. Сберкасса лопнет от родительских сбережений. Слово за слово, и начинается. Рижане задели за больное.

Павел еще ничего, разве что изредка пробурчит:

— Помрем, хоть похоронить будет на что.

Эрмин тоже ничего, тоже лишь изредка напомнит:

— Машина того гляди развалится.

Сандрису вообще все до лампочки: выходит в сад, нюхает цветочки.

Зато Сабина с Цилдой перетряхивают бельишко до последней тряпочки.

Цилда:

— Тебе бы только привязать машину к коровьему хвосту. И гонять по кругу. А как нужно для нее рубль выложить, только и слышишь — на похороны нужно оставить. Вы что, половину Латвии хотите на похороны пригласить?

Сабина:

— Как тебе, дочка, не стыдно так говорить?

Цилда:

— А как же иначе растратишь эти похоронные тысячи?

Сабина:

— Вы-то рады были бы пустить наши денежки по ветру. Голыми сиськами много не заработаешь.

Цилда:

— Нам тут делать больше нечего. Зови, Эрмин, Сандриса. Поехали.

Эрмин не привык возражать.

Павел разводит руками:

— Как же так? Куда вы на ночь глядя?

А чуть погодя, когда мотор уже завелся, срывается на крик:

— Сабина! Семья рушится!

Жена спохватывается, вылетает во двор. Дальше — за ворота. Бежит к концу усадебной дороги и ложится на проселок.

Эрмин дает задний ход и уезжает через двор соседей.

Мелькают огни прожекторов, кулинары разносят подносы, играет музыка, а Павел задает себе вопросы и не находит ответа. Когда сын отвернулся от картошки? Когда внук успел отойти еще дальше родителей?

У Сабины тоже все мысли об этом. Никак не может простить себя за то, что сгоряча наговорила.

Да, бычков растить куда выгодней, чем сыновей. Насчет бычков точно известно, сколько и когда получишь. А что до сыновей, никакой уверенности, как они себя поведут.

Председатель Гедерт Сталт объясняет технологические преимущества нового хранилища.

— У нас такие сильные вентиляторы, что можем сыпать картошку даже восьмиметровым слоем.

— Нууу! — прокатывается волна единодушного сомнения.

Председатель поднимает руку.

— Ученые изучили нашу и зарубежную практику. Только не подумайте, что мы сразу насыпаем восемь метров. Картошка сперва должна вызреть, залечить раны. Клубни нужно постепенно остудить. Суточную температуру понижать только на полградуса или градус. Каждой тонне требуется, самое малое, сорок — пятьдесят кубометров воздуха.

Павел слушает про относительную влажность.

Павел силится запомнить, что такое интенсивность газообмена.

Павел слушает про клетчатку.

Павел встает.

Отныне здесь будут нажимать на кнопки и следить за градусниками.

Будут. Будут. Будут.

Павел уходит.

С ним простились. Да и он простился. Был когда-то в Картофельных Ямах мужик. Был Павел Пазар, которого в шутку иногда называли Картошкин Погреб. Был республиканский рекорд, когда из уложенного осенью — весной взяли больше, чем когда-либо прежде.

Павел стоит прислонившись к новому хранилищу. От грома музыки дрожат стены.

Выхожу посмотреть, не стряслось ли чего с Павлом.

Павел кулаком смахивает со щек слезы.

Настоящие мужики не плачут — смахивают капли.

Вначале я была зла на Гедерта Сталта. Отказался от меня. Только потом дошло — не лично от меня, а от всех этих пиров, угощений, которыми мы начальство задабривали. Поняла бы раньше, пошла бы в столовую, ей-богу. А так подумала: раз мне от ворот поворот, наверное, нашел себе другую. Рассердилась и сказала сдуру: «Нет, нет, я только двухнедельные курсы кончила, пусть хозяйничают те, у кого дипломы». Гедерт не настаивал, дал время подумать. «По картофельным блюдам ты у нас профессор». А я уперлась. «Нет, председатель, когда целый день за плитой, сердце не выдерживает». — «Ну, раз здоровье не позволяет, тогда конечно», — промурлыкал и отпустил меня. Теперь самой просить неудобно.