Эрик Ханберг - Ржаной хлеб с медом

Заказы Дзидра брала охотно. В хозяйстве всяких нужд не счесть, каждый заработок был жданным подспорьем, но на жизнь хватало. Земля ухожена, двор чист, постройки исправны. Самой ветхой была комната. Только собрались они построить новую, запаслись материалом, как грянула война, и все осталось по-прежнему. Бревна они берегли еще долго, но когда Петериса не стало, Дзидра мало-помалу извела звонкую древесину на дрова.

Так ушли с дымом мечты о новом жилье.

Одиночество Дзидру не сломило. На кухне у нее всегда белела льняная скатерть. Кусты крапивы и сорняков она скашивала. Цветочную клумбу пропалывала. В одежде не заметно старческой неопрятности. Небольшая фигурка двигалась точно водоросль. Моложавость не спешила покидать ее. Она была женственно полнотелой, но не расплывшейся. Грудь не болталась, как это ради удобства позволяла себе иная соседка, оправдываясь: «Когда на теле этакий жгут, кровь чего-то не вращается».

Самому заурядному кушанью Дзидра Берке умела придать праздничный вид. На кусок жареного мяса посадит сверху колечко лука, рядом с жареной картошкой — кубик красной свеклы. Тарелки подавала уже наполненные, как в столовой. Кто не знал ее, мог подумать, что это от скупости, — слишком непривычная такая повадка для деревни. Но соседи не удивлялись. На уборке картошки, когда помощники, накопавшись в земле, усталые, садились на обед или ужин, то и дело раздавалось:

— Дзидра, подай еще.

Напиткам в ее сервировке было отведено особое место. Если ставить на стол бутылку за бутылкой, рука тянется за рюмкой машинально, такое питье не веселит дух, лишь наполняет голову дурной тяжестью.

Дзидра протягивала бутылку как большую драгоценность и, хотя она знала, что мужики и так не упустят своего, каждый раз, словно уговаривая, напоминала:

— Не пора ли налить по капельке?

И чуть погодя:

— Еще одна, наверное, не помешает?

Гости расставались в приподнятом настроении и не осоловелые.

Непревзойденными были ее щи из кислой капусты. Их варили в большом котле в тот день, когда забивали свинью. Для этого блюда не жалели свежины. Похлебка так и называлась — большие щи. На поверхности варева жир не расплывался кружочками, а лежал толстым слоем, как крышка.

Хрюшек не забивают всех разом. Каждый убой — событие. Копченое мясо, вареное ли, жареное, за долгие месяцы успело надоесть до смерти. Поэтому на хрюшкиных поминках всякий раз ставили на плиту самый вместительный котел. Ближайшим соседям варево относили в глиняной миске, дальним — в эмалированном молочном бидоне. С таким расчетом, чтобы хватило на два обеда.

Мясо и капуста. Никаких секретов. А у всех выходило по-разному. Угощение Дзидры удостаивалось самых высших похвал. Чем чаще такие щи подогревали, тем вкуснее они казались. Человек не пресыщался ими даже на пятый день.

Долгожданным угощением было молозиво. Первый удой у отелившейся коровы бывает так жирен, что добавь приправы, наливай на сковороду и клади в печь — подобного лакомства не сыщешь ни в одной кондитерской. Но стоит блюду остыть, аромат пропадает, и оно уже не тает во рту.

Когда отел приходился на ночь, Дзидра с утра обегала соседей. Явиться полагалось точно в указанный час. Если день был будний, посиделки устраивали вечером. Одинокие обычно приходили сами, из семейных кто-нибудь один. Не поесть шли, а отведать лакомства, посмотреть теленка, пожелать, чтобы скорее рос и набирался сил. Полюбоваться на деток давно не приходится, оттого новорожденного быка или телочку нежат и разглядывают со всех сторон. В деревне корова для старого человека и опора, и кормилец. Экономическая основа жизни. Если скотинка погибает — это несчастье, равносильное пожару. Поэтому топленое молозиво — закуска праздничная, своего рода символ достатка, надежда на завтрашний хлеб.

Самый большой заботой Дзидры был хлев. Для своей скотины она не жалела ни сил, ни сна. За две недели до отела Дзидра не спала ночей. Брала из кухни старый венский стул, ставила его между загородкой для свиней и шестком для кур. Отсюда хорошо было видно, как корова лежит и жует свою жвачку. А прошмыгнет вдоль балки крыса — в хлеву это не так страшно. Вот и стала Дзидра Берке проводить ночи вместе со скотом до помеченной в календаре даты.

Шумно сопел разжиревший хряк, всхрапывал, бывало, во сне; мерно дышала корова. Могла вздремнуть и хозяйка. Но как только у коровы начинались потуги, сон смывало, как водой.

На следующий день Дзидра Берке писала в Ригу:

«Сынок, у меня все по-старому. Вчера Вента принесла телочку. Придется растить, Вента уже стара. Давно я не была в центре. Боялась оставлять хлев без присмотра. Хлеб мне привозил Жанис Пильпук. Как вы там поживаете? Давно не навещала вас. Да ты ведь все скоком, все спехом. Письмо написать и то некогда. Я-то понимаю. На том кончаю, сынок».

Последнее письмо Артур получил в тот момент, когда к нему пришли друзья по консерватории, бывшие однокурсники. Быстро распечатал — не случилось ли чего? И покраснел. Рассказывать гостям о том, что Вента принесла телочку, когда разговор идет о прославленных ролях, — смешно, неуместно.

В тот месяц мать в столицу не поехала. На следующий тоже. Стеснялась сына. Новость, которую она собиралась ему поведать, была так необычна, что она не находила слов. Наконец Дзидра втиснула свое смущение в несколько вымученных фраз:

«Раюм осенью покупает домик в центре. Подвернулся такой случай. Зовет меня с собой. Я бы не пошла. Но если бы ты знал, сынок, как мне одной тут тяжело. Нету сил больше терпеть. Наверное, придется пойти. Ты не рассердишься?»

Невестка Ина выслушала и с облегчением развела руками.

— Что теперь поделаешь! Раз сошлись, пусть живут. Ей будет легче, нам тоже… — И спохватилась: — Я имею в виду… не надо будет каждый раз упрашивать, чтобы перебиралась в Ригу. Как-нибудь перебьемся.

В тот вечер они больше не разговаривали. Артур вертелся в постели — видно, впервые до него дошло, какая сложная штука жизнь. Хотелось быть вместе с матерью. А обстоятельства разводили их все дальше и дальше. Утешался он мыслью, что во многих семьях матери с детьми не уживаются. Чем так, лучше жить в разлуке да в ладу и радоваться каждой встрече. Предстоящее замужество матери повергло его в уныние. Ему достаточно было произнести три слова: «Мать, надо ли?» — и она осталась бы одна. Но до каких пор? А что он мог? Подать заявление в местком? Полно, о матерях и отцах написать могли бы многие. В конце концов, неизвестно, как деревенский человек приживется в Риге.

Дзидру деловитое предложение Рейниса удивило. Но она ухватилась за него как утопающий за соломинку, в надежде, что вырвется из осеннего мрака, избавится от страхов и крыс. Только неудобно было перед сыном. Не покидало чувство вины: они так ладно жили с Петерисом. Не лучше ли пронести любовь в одиночестве до конца? Петерис это заслужил. С другой стороны, ведь и Рейнис с Катой жили неплохо? Разве спиленные вишни не говорили о его истинных чувствах? И эти пять кустиков смородины на лужайке не в ее ли память посажены? Если он, зная верность Дзидры, пришел к ней, не скрывался ли в этом какой-то более глубокий смысл? Может быть, то была клятва верности двух оставшихся двум другим на погосте?