Эрик Ханберг - Ржаной хлеб с медом

— Мы, пахари, своей дурьей башкой рассуждаем так…

Далее последовали формулировки, заметно отличающиеся от тех, которыми пользуются комментаторы-международники.

— Мне не совсем ясно, что там в Португалии произошло. Сговариваются несколько офицеров — и, глядишь, власть у них в руках. Тут должна быть какая-то закавыка…

Комментатор-эрудит объяснил. Но тут сработал нерв. Рижанин пошел на попятный, прикрывшись щитом дежурных фраз:

— По имеющимся в моем распоряжении сведениям… Возможно, кто-нибудь из присутствующих располагает более свежей информацией… Вернувшись домой, специально поинтересуюсь…

Уезжая, комментатор признался председателю:

— Не предполагал я, что у вас такие подкованные мужики.

Айвару Берзиню его слова пришлись по душе. Он позволил себе даже маленько добавить красок:

— Они еще не все сказали.

— Да, кое-кто лишь головой поводил…

— Известное дело — деревенские мужики, пока у них языки развяжутся…

Председатель от души пожал гостю руку, ибо тот уезжал с должными впечатлениями, которые, надо полагать, не будет держать при себе.

Клусум сделался фигурой, которой в кульминационные мгновения общественной жизни можно было сделать ход вперед, а если понадобится, то и назад. Сам Микелис не замечал управляющей им десницы и полагал, что действует страсть как самостоятельно.

Поговаривали, что председатель колхоза хороший экономист. Но был он еще и отменным психологом. Берзинь видел, что в вечер вопросов и ответов Микелис со своим нервом вписывается как нельзя лучше. Рассказывать о его недостатке не было нужды. Зато, случись вдруг промашка, всегда можно отговориться:

— Не принимайте всерьез. Такое несчастье у человека.

И Пролаза, и Огуречный мужик Андрей Куга были весьма полезными членами общества — каждый на своем месте и при своем деле. Разница была лишь в том, что о Куге в районной газете и в республиканской прессе часто появлялись хвалебные статьи, а Микелиса обходили молчанием. Лишь изредка упоминали: дельные мысли высказывал старейший член колхоза Микелис Клусум.

И в этом сказалась мудрость колхозного руководства: если бы о Пролазе появилась положительная публикация, то в ней пришлось бы упомянуть о работе. Положим, теперь он пенсионер. Но раньше? В колхозе попадали бы со смеху:

— Пролаза пролазой, а в знаменитости пролез!

Да, Микелиса следовало подавать с осторожностью. Сделать это было нетрудно, так как Клусум не жаждал популярности, выраженной в печатном слове. Он нуждался в публике, в сиюминутной ответной реакции, — точь-в-точь актер.

В колхоз приехала группа ученых, пожелавшая с помощью социологических исследований установить, каков нынче кругозор сельского жителя. Чтобы вызвать на откровенность и не отпугнуть людей, от метода опросов отказались. В каждом доме завязывали разговор с местными якобы случайные прохожие. Между прочим, показывали и картинки. Удивлялись, когда Лине и Трине тотчас опознали Пизанскую башню и луноход. А когда их спросили о Пикассо, ответили, что уже второе лето не видно его в Заливе. Знать, шляется где-то в других краях. Оказалось, обе имели в виду старого цыгана Пича.

Пролаза сразу раскусил, что у гостей на уме, и проворчал про себя: «Ишь, приехали — хотят нас, пахарей, взять на пушку!» И пустил в ход разные хитрости. Взял в руки несколько изображений и с достоинством повел речь:

— Если я отвечу, что это Эйфелева башня, а это памятник Райнису, ляжет ли моя борозда от этого ровнее?

Повертел в руках «Розы» Лео Свемпа [7] Лео Свемп (1897—1975) — народный художник СССР. , понял, что автора все равно не угадает, и ударился в философию:

— Нынче ведь малюют как кому глянется. Полны журналы. Но если я выйду на луг и скажу, что я корова, вы мне поверите? Ан нет. Скажете, коломесит старик. Если живописец намалевал поле клевера и я вижу что могу повести свою Сподру пастись на отаве и ее после этого не раздует, для меня картина ясная — художник понял корову. Я понял его. Мы можем купить пол-литра. Я принесу из погреба капусту. Поделюсь крестьянской мудростью, сколько вместит голова.

Головы ученых больше не вмещали.

«Знает, все знает старик, только не поддается. Мелет свое».

Пролаза выпроводил рижан во двор и на прощание преподнес еще одну жемчужину:

— Когда у меня с крючка срывается щука, я говорю ей: «Я не мудрец, и ты не дура. Оба мы прибавили в уме. Ты — сумев уйти, я — отпустив тебя». Так нам, пахарям, приходится: воюем с землей, воюем с рыбой речной. Приезжайте как-нибудь еще. Умных людей всегда охота послушать.

Ученые так и не поняли, то ли Клусум назвал умницей самого себя — он говорил больше всех, — то ли высмеял их, не сумевших толком даже рта раскрыть.

Приезжие постарались поскорей смотаться из Залива. В конце концов, не так уж важно запечатлеть, что говорят люди, которые одной ногой стоят в могиле. Гораздо существенней записать мысли пахарей завтрашнего дня.

И микроавтобус «Латвия» покатил в сторону школы.

На литературные вечера Клусум являлся как штык. Он там был просто необходим, чтобы внести оживление, остановить бесконечный поток традиционных вопросов, которые, задаваемые с наивным усердием, следовали один за другим:

— Что вы теперь пишете?

— Главного героя вы встретили в жизни или выдумали?

— О доярках никто не сочиняет роман?

Клусум выжидал, пока притомятся и любопытствующие, и отвечающие. И когда председатель поощрительно наклонял голову, возникал рядом со столом президиума.

— У нас, пахарей, свое соображение. Но и вам нелегко. Когда вы по пути проезжали мимо Гривской поймы, небось обратили внимание на пригорок? Сплошь в одуванчиках. Накосишь, мелко изрубишь, свиньи жрут — не оторвать от корыта. А с другой стороны посмотреть, там, где разросся одуванчик, чахнет что-то другое. Поглядишь с третьей стороны — желтая краса. Этакое поле одуванчиков мигом смывает с горожанина усталость. Так и тянет его поваляться в траве. Может, я что-то не то говорю? Тогда скажите.

Из президиума заинтересованно подавали знаки: можно, дескать, продолжать. Публика в уважительной тишине вертелась и поскрипывала стульями.

— Итак, значит, с третьей стороны — желтая краса. Но сорви один цветок, ткни стеблем в язык. Что будет? Скосоротишься. Вот те и красота. Снаружи цветет, а внутри горюет. Душа горчит. Отвечай теперь — почему? Мне, пахарю, это не по зубам. А вам? Понимаю, тоже непросто. Поэтому приезжайте к нам. Поваляйтесь в одуванчиках. Распробуйте! Без этого нельзя. Без этого какой может быть роман? Пролежит на полке, и продавец будет его всучивать в придачу к селедке, чтобы выполнить план. У меня язык не так подвешен, как у вас. Но касаемо горечи, которую надобно отведать, так это я от души.