Людмила Уварова - Лики времени

— Кто ты? — вслух произнес Корсаков просто для того, чтобы услышать собственный голос, чтобы почудилось, что рядом какой-то дружеский молчаливый собеседник. — Как тебя зовут?

Птица мгновенно вспорхнула, перелетела напротив, на ясень, села уже повыше, по-прежнему глядя сверху вниз на Корсакова.

У него было грустно на душе, грустно, тягостно, и все-таки он не мог удержаться от улыбки. Бедовая птица, такую бы домой, в клетку, а клетку повесить перед окном.

Однажды Никодимыч, старинный друг отца, подарил сестре Асе на день рождения канарейку вместе с клеткой. Ася была в восторге, никому не разрешала ухаживать за птицей, назвала ее Чип, сама убирала клетку, меняла воду, ездила на Птичий рынок за конопляным семенем. Но как-то не уследила, неплотно закрыла дверцу клетки, и Чип вылетел в открытую форточку. Больше его не видели. Ася убивалась, словно потеряла самое любимое существо на всем свете. Мама так и сказала ей: «Можно подумать, что ты своего Чипа любила больше, чем всех нас…»

Ася подняла зареванное, несчастное лицо (глаз не видать — распухли от слез, и нос совершенная картошка), крикнула маме: «Да, я любила Чипа больше всех на земле! Довольна?»

Потом она долго просила у мамы прощенья, мама, смеясь, отнимала у нее свою руку, но Ася хватала ее и не отпускала, норовя расцеловать каждый палец, и все повторяла одно и то же: «Мамочка, прости, больше никогда не буду! Прости, мамочка, больше не буду!»

Смешная Аська! Открытая, вся как на ладони, бесхитростная, импульсивная. Мама говорила о ней: «Нашей Асе будет нелегко в жизни».

Отец спросил как-то: «Почему нелегко?» — «Потому что не умеет вилять, хитрить, ловчить, изворачиваться, таким людям всегда нелегко». — «Ты тоже такая, — сказал отец. — Тоже не умеешь хитрить…»

Мама окинула его долгим непонятным взглядом.

Он спросил: «Ну чего смотришь? Или сказать что-то хочешь?» — «Хочу, — ответила мама. — Хочу сказать, что я — всякая, во всяком случае, не такая, как наша Ася».

Где-то они теперь? В Москве, вернулись из эвакуации или до сих пор томятся где-то в глубоком тылу, немыслимо далеко от дома, от Москвы?..

Небо над головой заметно потемнело, словно бы стало ниже, плотнее, должно быть, к ночи разразится дождь. Кое-где среди облаков слабо блеснули первые звезды.

Корсаков поднялся, побрел дальше в лес, не зная дороги, не ведая, куда его заведут извилистые лесные тропинки…

Позднее, спустя какое-то время, он говорил, что был уверен: все равно не погибнет, найдет своих, непременно найдет. Он не лгал, не старался придумать что-либо. Просто, когда все уже было позади, ему казалось: он знал, что так и будет. Не иначе.

С той поры прошли годы, много-много лет. И в жизни Корсакова, как и во всякой другой жизни, произошли большие перемены: уже не было на свете ни мамы, ни отца, ни старого верного друга Никодимыча, с сестрой Асей приходилось видеться редко — у нее не сложились отношения с его женой. Женился он поздно, уже тогда, когда окончил мединститут, начал работать в клинике врачом-ординатором.

Валерия была операционной сестрой, худенькая, хрупкая, в чем только душа держалась, а характер — железный, властный, не терпящий никаких противоречий, даже малейшего возражения. Главное, чтобы все было по ее, только по ее! Однако узнать характер жены полностью Корсакову довелось только лишь в последующие годы, когда они стали жить вместе, одной семьей.

Поначалу, когда он только-только начал ухаживать за нею, Валерия сдерживала себя, хотя, наверное, это ей нелегко давалось, и все-таки первое время она была мягкой, ласковой, терпеливой, во всяком случае, стремилась казаться именно такой. А потом уже, когда родилась первая дочь и Валерия поняла, что муж охотно подчиняется ей во всем, лишь бы избежать скандалов и ссор, она смогла дать себе волю. И уже не притворялась ласковой, нежной кошечкой, не старалась, скрепя сердце, уступить, промолчать, как бывало на первых порах. Нет, чего уж там!

Она все больше забирала власть над мужем, и он нехотя, но — ничего не поделаешь — покорялся ей, хотя и сознавал в душе: все это не то и жизнь сложилась не так, совсем не так, как он думал, как желал когда-то…

Поэтому он, случалось, ездил в командировки. Более того, любил ездить. Некоторые его коллеги отказывались, не всем было по душе мотаться в поездах или в самолетах, обосноваться ненадолго на чужом месте, иной раз часами дожидаться свободного, номера в гостинице…

А Корсаков всегда охотно ездил, даже сам набивался. Там, вдали от дома, от повседневных забот, от пронзительного голоса жены, от капризных дочек, поразительно походивших на мать, он отдыхал бездумно, ни о чем не жалея, ни с кем не сдружаясь. Вечерами часто гулял по улицам незнакомого города и потом, возвращаясь к себе в гостиницу, крепко, без снов засыпал и спал долго и сладко, совсем как в детстве.

Как-то он признался Асе: «Если бы не случались время от времени командировки, не знаю, как бы я сумел выдержать все это…»

Он не пояснил, что он понимает под словами «все это», но Ася поняла его сразу.

«Еще бы, — согласилась она, — я и вообще-то гляжу на тебя и дивлюсь все время, как это у тебя терпения хватает?»

Однажды осенью ему предложили командировку в Смоленск, на совещание кардиологов средней полосы России. Он, разумеется, поехал.

Вместо положенных трех дней совещание в Смоленске продлилось всего лишь два. Утром на третий день Корсаков, проснувшись в своем номере, подумал: «Быть так близко от Дуси и не поехать, не повидаться с нею?»

Он все реже вспоминал о ней, и все же никогда не покидала мысль когда-нибудь снова увидеть ее.

Когда-нибудь… Он и сам не знал когда, может быть, однажды летом, в дни отпуска, или еще когда?

«Мы, люди, чудовищно неблагодарны, — подчас думал он. — Неблагодарны, забывчивы, поразительно холодны друг к другу. И главное, считаем все это в порядке вещей.

Взять хотя бы меня, ведь я не самый плохой, сам знаю, недаром меня считают порядочным, я не украду, не возьму взятку, не наклевещу, не напишу анонимку, не подведу умышленно, одним словом, вполне подхожу под эту самую рубрику — «порядочный человек». А копни меня поглубже, и что же? Сколько лет прошло, так и не собрался к Дусе, а ведь она спасла меня, бесспорно спасла, может быть, даже знала, что рискует жизнью, и не поглядела ни на что, выходила меня, взяла к себе и заботилась обо мне. И потом, ведь мы были близки с нею, по-настоящему близки, когда я ушел, она ждала меня, думала, вот я появлюсь, вот приду к ней, а я словно в воду сгинул, ни духу ни слуху от меня…»

Он ругал себя, но понимал, что ничем уже невозможно поправить то, что произошло.

Внезапно решение, простое, единственно верное, пришло ему в голову. Он даже вскочил с постели, хотя в номере было довольно прохладно, да, только так, взять и отправиться туда, в Гусино, дорогу он знает, а если и забыл, то, как говорится, люди помогут…