Людмила Уварова - Лики времени

— С какого дня меня уволили? — спросила я.

— С сегодняшнего, — ответил он.

Он снова сел за свой стол, перебирая какие-то бумаги.

— Это же надо только подумать, — произнес он, не глядя на меня, — чтобы учительница организовала со своими учениками некий обменный пункт!

Я до боли закусила губу, чтобы не крикнуть.

Он произнес точно те же слова, что произнес Василий. Он говорил его языком и, надо думать, мыслил точно так же, как он.

Все стало ясным. Словно яркая вспышка магния разом осветила темноту, выхватив то, что и требовалось.

Я повернулась к дверям, а Николай Иванович крикнул мне вдогонку:

— Классный журнал не забудьте оставить в учительской…

Незадолго до войны я встретила на улице Тимура. Он, как мне показалось, вырос, возмужал, черты его юношески подвижного лица определились, стали более четкими, мужественными. Ему очень шла летная форма, он рассказал, что окончил летное училище, стал летчиком.

— Выходит, сбылась мечта, — сказала я.

Он кивнул, улыбнулся.

— Сбылась, конечно…

Все те, кто учился в «моих» классах, стали артиллеристами. Только несколько, в том числе Тимур, стали летчиками. Юра Холмогоров тоже хотел стать летчиком. Я спросила Тимура, не слыхал ли он чего-нибудь о Юре. Яркие глаза его мгновенно потускнели.

— Нет, ничего…

— Жаль, — сказала я.

— До того жаль, — подхватил он. — Ведь это был такой замечательный парень!

Нахмурив светлые брови, он задумался.

— Юра тоже мечтал стать летчиком, как и я…

Я еще раз повторила:

— Жаль…

— Знаете, — сказал Тимур, — я приезжал из Качи в прошлом году и, представьте, встретил на улице — кого бы вы думали? — Вячеслава Витальевича. Мы с ним славно поговорили, он проводил меня немного. Превосходно выглядел старикан.

— Да, — отозвалась я. — Превосходно.

Почему-то не хотелось говорить Тимуру о том, что Вячеслав Витальевич умер. Совсем недавно, в апреле. Иногда мы виделись с ним, он не переставал рассказывать о своей дочке, к которой собирался поехать вместе с женой. Не пришлось…

Зимой у него случился инфаркт. Врачи предлагали отправить его в больницу, он наотрез отказался:

— Вот еще чего придумали! Буду лежать и поправляться только в своем доме, на своей кровати…

Когда я приходила к нему, — я приходила довольно часто, — он всегда радовался моему приходу.

— Еще одна микстура здоровья явилась, — говорил, едва я входила в комнату.

Он уверял, что, когда я прихожу, ему сразу становится лучше. Но то были одни лишь слова. Потому что он яснее всех понимал свое состояние, знал, что должен умереть. Однако никогда не заводил никаких, как он выражался, смертяшкиных разговоров.

— Это все пустое кокетство, — признавался Вячеслав Витальевич. — Люди любят кокетничать со смертью, но, когда стукнет смертный час, сразу же начинают цепляться за жизнь. Такова наша людская порода.

Но однажды, когда жена его ушла в аптеку, а я осталась подле него, он попросил меня прочитать ему вслух «Смерть Ивана Ильича».

Я раскрыла книгу, начала читать. Я очень любила этот рассказ Толстого и потому читала его с удовольствием. Случайно взглянув на Вячеслава Витальевича, я увидела слезы на его глазах.

— Раз вы так расстроились, я не буду больше читать…

— Нет, нет, пожалуйста, читайте, — попросил он.

— Но вас это расстраивает, — сказала я.

— Да нет, не то слово, просто так получилось, слушаю вас и словно бы прикоснулся к великой душе. Что за гений все-таки, какое проникновение в душу, какое знание человека, такого, какой он есть.

Так говорил Вячеслав Витальевич, но я почему-то не поверила ему. Нет, вовсе не потому, что он прикоснулся к душе Толстого, появились слезы на его глазах. Вовсе не потому…

Он оглянулся на дверь, не вернулась ли жена из аптеки. Приподнялся на локте. Как же тонка и слаба была рука, на которую он опирался.

— В общем, вот что я вам скажу: у меня уже нет козырей, вот о чем я еще подумал…

— Козырей? — переспросила я. Он кивнул.

— Только не надо утешать меня, не надо произносить банальные слова, вроде «Все будет хорошо», «Вы непременно поправитесь» и всякую другую муть. Я сам все знаю.

Он откинулся на подушку. Лицо его резко побледнело, сразу же сильнее обозначились темные круги под глазами. Я с болью увидела, какой худой, почти детской стала его шея.

Он повторил снова:

— У меня уже нет козырей. Кончились. А прикупить негде.

— Не надо так говорить, — промолвила я, чуть было не сказав: «Все будет хорошо», но вовремя вспомнила просьбу Вячеслава Витальевича. — Очень прошу вас, не надо…

— Хорошо, не буду, — послушно отозвался он. Помолчал немного. — А кому прикажете жалиться? Ведь Кате не пожалуешься, она у меня быстрая на слезы, сразу же разревется.

Он жалел жену. Ока была болезненная, как говорится, сырая толстуха, замученная бронхиальной астмой. Признаться, мне всегда казалось, она уйдет первой, а вовсе не он…

— Не думайте об этом, — попросила я Вячеслава Витальевича.

Он слегка улыбнулся:

— Об этом? Иными словами — о смерти? Но как же не думать, коли думается?

Потом нахмурился, произнес как бы про себя:

— Вот бы с дочерью хорошо бы повидаться! Хотя бы один-единственный раз, напоследок…

Мне подумалось: у него жестокосердная и эгоистичная дочь. За все эти годы ни разу не навестить отца и мать!

Вячеслав Витальевич словно бы разгадал мои мысли. Сказал просто:

— Надеюсь, к окончательному финалу она явится, как не явится? Вообще-то я считаю, что дети — это постоянный роман, иногда даже без взаимности. Но любят ли они нас или же абсолютно равнодушны, мы-то все едино не можем их не любить…

Я снова стала читать рассказ Толстого, а он слушал меня не перебивая. Вернулась из аптеки его жена, принесла подушку с кислородом, на случай, если Вячеслав Витальевич начнет задыхаться, преувеличенно весело заговорила о каком-то знакомом, который ей повстречался на улице и пригрозил прийти в гости буквально на этих же днях. Она так и сказала: «Пригрозил прийти».

— Напрасная угроза, — сказал Вячеслав Витальевич. — Я его хорошо знаю. Он любит обещать, но тут же забывает о своих посулах..

Потом мы пили чай, Вячеслав Витальевич потребовал заварить чай покрепче, уверяя нас, что крепкий чай — залог здоровья…

А ночью он умер. Очень тихо, без мучений.

Хоронила его вся школа. Кроме того, было много личных его знакомых, он отличался общительностью, любил людей, умел ценить подлинную дружбу.

Я тоже хоронила его. Те ученики, которые шли за гробом, были мне незнакомы, новый набор. Только директор был все тот же и завуч та же. Она сухо кивнула мне и отвернулась. А он старался не глядеть в мою сторону. Впрочем, я тоже ни разу не посмотрела на него.