Альберт Мифтахутдинов - Спроси заклинателей духов

— Это он… Тимошка…

— Среди них не было северного образца?

— Они все с Севера…

— Я угадал один. Я коллекционер. У девочки есть, а у меня нет… Гм… у, вас не осталось?

Авдей порылся в ящике стола, протянул:

— Это ольский агат…

— А на берегу не вы разбрасывали?

— Мы. А что?

— Винтовкин четыре образца нашел, прекрасные образцы. Эх! Сколько же вы разбросали?

— Сто два…

— Сто два! Зачем?

— Так… Пусть люди находят…

— Винтовкин четыре образца нашел, а я ни одного… Надо же!

— Значит, Винтовкину везет… — сказал Николай.

— Зачем разбрасывать? — чуть не плакал поэт. — Мне бы отдали… А завтра все уезжают… сезон закрывается… Как искать?

— На будущий сезон, значит, писателям работы хватит, — засмеялся Николай.

Авдей сидел молча, ему были неприятны причитания немолодого уже человека.

Поэт распрощался и ушел, бормоча:

— Ходят тут магаданские миллионеры и швыряются…

— Слыхал? — спросил Николай.

— Угу… а Винтовкин, видать, неплохой человек. Переводит с английского, Генрих Семенович… Правда, детективы переводит… Ну, это ничего, их ведь тоже читают… а тому поэту бог камня не пошлет.

— Почему же?

— Не знаю… но уверен, — ответил Авдей. — Должно быть, потому, что корыстный он… мне показалось… и дурак. А дурак, он и у моря дурак, тут уж ничего не поделаешь.

— Сегодня вечером мне уезжать, — вздохнул Николай. — Сходим куда-нибудь.

— Вот только возьмем с собой Тимошку. У меня есть на примете кафетерий, Тимошке пирожные тамошние нравятся.

— Вы куда? — спросила Глафира.

— Переодень Тимошку, нам втроем поговорить надо… Коля уезжает… проводим.

Глафира сменила Тимошке куртку и тревожно посмотрела на мужчин.

— Ужинай одна, — сказал Авдей. — Мы с сыном вернемся к отбою. Может, чего принести?

Все молча стояли на веранде и смотрели в разные стороны.

— Да не думай ты ничего, — начал раздражаться Авдей. — «Горные вершины» сегодня закрыты.

Глафира печально улыбнулась.

Ксаний Борисович Вортегов, лихой моряк, ворчун и придира, одинокий, как судно в океане, сошел на берег, взял пенсию и, разозлившись на портовое начальство, подался на юг к теплому синему морю.

Какие у северянина южные хлопоты? Да еще у старого, одинокого морского волка? Погреться на песочке, домик с садиком присмотреть, чтоб от моря и от магазина недалеко, чтоб шум волны и гудки пароходов по ночам слушать, да еще — если повезет! — друзей-товарищей повидать, хоть с одним из тех, кто тоже сошел на берег, не спеша выкурить трубку… (Про красоток на пляже и крепкое вино Ксаний Борисович не думал, потому что красоток стеснялся, а вина не любил.)

Прямо скажем, в родном порту обошлись с ним нездорово. Думал он идти в полярные широты, в очередной арктический рейс с научной экспедицией, а ему вежливо намекнули про единственную и самую лучшую, к тому же дефицитную путевку на юг, про то, что север никуда не денется, про разные дела, к рейсу касательства не имеющие. Понял Ксаний Борисович, обиделся и вот теперь сидит под дурацким пляжным грибком, раскрашенным как мухомор, сидит в тени и смотрит в серебристую слепящую даль моря.

Народу на пляже мало, утро, молодежь еще не появилась, и Ксаний Борисович думает о том, что, по сравнению, с возлежащими рядом телесами, он сам выглядит отставным спортсменом — худощав, без брюшка, вот только ноги узловаты.

Накануне он изучал свой пляжный гардероб. Искал что-нибудь простое и неброское.

Он примерял трусы как галстук. Остановился на черных плавках с маленьким якорьком — гэдээровская работа. Нашел он и простую полотняную фуражку — приобрел по случаю в Дании, козырек у нее хороший, как раз от солнца. Но сам он сейчас в тени, под грибком, солнце не печет, и фуражка лежит на песке, и думает Ксаний Борисович о том, что знакомые его капитаны, возможно, идут мимо Дании.

Он вспоминает, что утренние передачи там начинаются всегда с одной и той же фразы: «Да отвратит судьба свой лик суровый от всех идущих в море кораблей».

«Как называется эта радиостанция? — подумал он и не мог вспомнить. — Надо бы спросить помполита, он переводил…» Но помполита рядом не было и друзей-«мастеров» тоже, и совсем печальные думы на солнечном пляже томили Ксания Борисовича.

Отвратила ли судьба свой лик суровый от него, Ксания, если он вот сейчас один лежит на песке?

А если его сейчас вот так запросто солнечный удар хватит — кто на него тельняшку чистую наденет? Известно ведь, на юге полярники да моряки чаще всего в саду да возле клумбочки в первые три месяца отдают концы. Давно это врачами замечено. Зачем тогда на юге пенсионное время проводить? Стоило ли всю жизнь бродить по северным морям, чтобы вечный якорь бросать под пальмой?

Тошно, стало Ксанию Борисовичу от ласкового южного солнышка. Вернее, не от солнца, а от мрачных мыслей, навеянных одиночеством.

«Как же так? — упорно лезли мысли в накаленную солнцем голову. — Мы лысеем, у нас выпадают зубы, хороним друзей и родителей, и все суетимся, только на суету и уходит энергия. Зачем? Боже, как это глупо — дача у моря, новая мебель, кооператив, машина, высокая должность, глупо все, глупо, ведь путь-то пройден. Пройден! Что-то упущено… что-то упущено… можно ли наверстать, ведь есть еще время? Что мы суетимся, переживаем по пустякам?..»

Солнечные зайчики резвятся на малой волне. И видится Ксанию Борисовичу вход в родную северную бухту. Черные скалы и нетающие снежники на склонах, вершины закутаны в туман даже при солнце; течение проносит мимо бухты льды, моржи спят на льдинах, нежатся. Белеет птичий базар на отвесной скале в глубине бухты, гомонят птицы, и тихо, без всплеска, появляется над гладью воды то там, то тут круглая голова нерпы.

Вон там, на высоком берегу ручья, стояли яранги эскимосов. Место для стойбища хорошее — море далеко видно, а сами яранги в распадке, охраняют их от ветров высокие скалы. В ручей рыба осенью заходит. Сначала голец, потом горбуша, а следом кета и кижуч. Вот где человеку жить, не думая о пенсии и даче! Жить с морем вместе и от моря, что оно даст. А здесь на курортном берегу даже капусты морской не насобираешь, подевалась неизвестно куда или вообще не растет?

Надоело Ксанию Борисовичу лежать на песочке. Поднимается он и идет к себе, в прохладу комнаты, к дежурному кефиру. Идет по песку тяжело, голова побаливает, а пляж заполнен народом, все больше молодежью, и кажется ему, что все глядят на него, на него — старого и ворчливого, не шибко здорового, и чувствует он себя под этими взглядами в плавках и кепочке неуютно. Кажется ему, что вид у него столь же нелепый, как у взрослого человека, играющего в футбол.

Необходимо заметить, что к футболу и всему связанному с ним Вортегов относился с тихой ненавистью. Он понимал всю пользу этой игры для юношества. Но почему человек, которому уже давно перевалило за двадцать, гоняется за мячом, — этого Вортегов, хоть убей, понять не мог. Однажды случайно по телевизору, прежде чем перевести его на другую программу, он увидел бегущего за футбольным мячом лысого человека, что вообще привело Вортегова в неописуемый ужас, И тем более он не мог понять людей, болеющих за футбол, просиживающих столь дорогое время перед экранами телевизоров или, не дай бог, на трибунах стадиона, где нормальному человеку, по мнению Вортегова, находиться противопоказано. Ибо если вы хотите потерять индивидуальность и человеческое лицо — идите на стадион, кричите вместе со всеми, свистите, размахивайте руками, и пусть вам потом дома наедине с собой будет стыдно.