Владилен Леонтьев - Пора охоты на моржей

Весна в тот год пришла на Чукотку как обычно, но всем казалось — очень рано. Может быть, потому, что после холодных пуржливых дней сразу стало тепло. Быстро почернели вершины холмов в тундре, южные склоны сопок. Оголились гребни галечных кос, снег уплотнился, осел, впитал влагу и должен вот-вот хлынуть веселыми звонкими ручьями. Не зря чукчи называют это время Имлырылин — Месяц весенних вод. В тундре, бродя по проталинам, закурлыкали — журавли, высоко в небе потянулись большие стаи белоснежных канадских гусей, держа путь на север к гнездовьям. Солнце круглые сутки висело в небе и лишь «ночью» слегка касалось своим краем горизонта.

В чукотском поселке, расположившемся на узкой косе, неожиданно раздавался протяжный звонкий крик:

— Нен-ке-тег-эг-эг! Сто-ро-но-о-ой!

И далеко-далеко, в конце лагуны, от вершин почерневших холмов отрывалась узенькая извилистая полоска. Вот она показывалась над гладкой белой равниной ледяного покрова лагуны и медленно тянулась к косе. Над косой полоска сбивалась в кучку, затем выравнивалась над льдами моря и исчезала вдали. Это начали весенний перелет нарядные утки — гаги. И потянулись по косе вереницы нарт, а у кого не было собак, те шли пешком с дробовиками за плечами. Весенняя утка самая вкусная, сочная, и после однообразной зимней еды она особенно приятна. Пусть даже кое-кто придет без добычи, но все равно из его котла будет исходить аппетитный запах дичи: соседи обязательно поделятся.

Прошли стаи уток; люди сбили охотку, дичь стала обычной, повседневной в пище приморских чукчей. Но весна не медлит, она торопится и, словно хочет порадовать людей, делает им добро.

В середине мая вдруг подул резкий береговой ветер — ынэнан, оторвал от берега лед, оставив лишь узкую полоску припая, которую сдерживали массивные глыбы торосов. Кромка припая угловатая, извилистая. На ней-то и стали в ряд, забелев среди подтаявших и потемневших торосов, свежевыкрашенные колхозные вельботы с черными ободками бортов. Вельботы с крутыми загнутыми носами были похожи на чаек, которые присели передохнуть на льдины, сложив крылья с черными кончиками. Передохнут и вспорхнут, улетят в море. И однажды утром нарушил морскую тишину веселый рокот моторов — вельботы, как чайки, понеслись в море. И началось новое трепетное ожидание первого моржа, первой добычи.

Льда в море еще много, далеко выходить рискованно, и правление колхоза обязало бригадиров держаться парами. Но разве удержишься рядом, когда гонишь зверя?! Невольно вельботы в море теряли друг друга из виду.

Оторвалась от своего напарника и бригада Тэюнкеу, как только заметила во льдах двух моржей. Старый Оо предостерегал бригадира и советовал не забираться в гущу льдов, но тот, увлеченный, с сердцем ответил:

— Пока вы, старики, думаете да прикидываете, и зверь уйдет.

Это была неслыханная дерзость, и Оо, обидевшись, перестал вмешиваться в дела. «Пусть делает как хочет», — решил он и стал безучастным взглядом осматривать проплывавшие рядом льдины.

В вельботе было семеро.

Самое почетное и важное место на корме занимал Тэюнкеу. Он молод и очень решителен — даже чересчур. Часто, не рассуждая и не задумываясь, он принимал смелые решения и проходил на вельботе там, где, казалось, вообще невозможно пройти. И ему везло. Первый выход в море, когда его бригада за каких-то шесть часов добыла трех моржей, укрепил веру Тэюнкеу в свои бригадирские способности. Сгрузив поспешно на припай мясо моржей, он тут же заторопился в море. Правда, кое-кто пытался возразить, что надо бы хорошо перекусить, попить чайку дома, а потом снова на охоту. Но Тэюнкеу не стал слушать и сказал, что все можно сделать на ходу, в вельботе. Примус есть, мясо Свежее есть, чай, сахар, хлеб тоже есть, — что еще надо? Пока идем, молодежь сварит еду на носу вельбота и перекусим, не теряя времени, а кто хочет спать, пусть поспит. Доводы разумные, к тому же первая удача вдохновила остальных.

Рядом с Тэюнкеу, на самой последней кормовой банке, сидел, ссутулившись, старый Оо. На смуглом обветренном лице не видно морщин, и, если бы не седые клочки, выделявшиеся белыми пятнами на черной копне жестких волос, никто бы не сказал, что Оо стар. Оо был еще крепким и бодрым стариком и считался удачливым охотником. Правда, он сюда переехал года два назад, когда кенискунский колхоз объединился с увэленским. Оо неохотно шел в бригаду Тэюнкеу, лучше бы охотиться со своими, кенискунскими, но в правлении твердо решили, что в каждой бригаде должны быть старые, опытные охотники. Это польстило Оо, и он согласился.

Дальше, где у предпоследней банки вделан в дно вельбота ящик для мотора, сидел на борту, держась за рычажок карбюратора, моторист Эрмен. От весеннего солнца и ветра лицо его стало темно-коричневым, потрескавшиеся губы припухли, широкая улыбка на скуластом лице открывала ровный ряд белых зубов. Весельчак и балагур, Эрмен всегда был в настроении, даже на серьезные вопросы он отвечал шуткой.

Эрмен был влюблен в свой «Penta», который миролюбиво рокотал в удобном ящике и легко гнал вельбот по спокойной глади моря. Тринадцать лет назад Эрмена взяли учеником на полярную станцию, где он проработал в механической мастерской три года. Никак не мог привыкнуть Эрмен к восьмичасовому рабочему дню, к постоянным, одним и тем же обязанностям и порою удивлялся, как это хватает терпения у русских заниматься одним и тем же делом каждый день и даже всю жизнь. Тяжело, скучно. Как ни нравилось Эрмену работать с дизелями, но все равно каждую весну, выходя с масленой тряпкой в руках на улицу, с тоской провожал он взглядом вельботы, уходившие в море. Море! Там всегда встретишь что-нибудь новое, интересное. Порою море бывает бурным, сердитым, но не страшным. Нет, не страшным, если ты его хорошо знаешь. Не выдержал Эрмен и вернулся в колхоз. И вот уже десять лет плавает на вельботах бессменным мотористом.

Напротив Эрмена, вытянув ноги, привалился к правому борту вельбота старый Гиункеу. В камлейке защитного цвета, надетой поверх меховой добротной кухлянки, с натянутым на голову капюшоном, он терпеливо прел на солнцепеке. Старик часто задирал к подбородку подол камлейки, забирался за пазуху и вытаскивал свою гордость — длинную курительную трубку. Она была сделана из медной трубки от какого-то мотора с насаженной на нее широкой гайкой и с костяным мундштукам на другом конце. Старик не спеша набивал ее табаком-папушей, сохранившимся у него еще с довоенных времен, и жадно затягивался.