Владимир Муссалитин - Восемнадцатый скорый

Антонина догадалась, что Михаил говорит о пассажирах.

— Пойдем выпьем кофейку, пока суд да дело, — позвал он.

Чашка кофе сейчас бы не помешала. Предстоит коротать ночь. Да и постояв тут, на открытом месте, она успела как следует озябнуть.

Михаил открыл входную дверь аэровокзала, предупредительно пропустив ее вперед. Пока она осматривала зал ожидания, Михаил смотался в буфет, вернувшись с двумя бумажными стаканчиками в руках, прикрытых сверху бутербродами с сыром.

Они пристроились у крайнего столика, покрытого синим пластиком. Кофе был теплым, слабым, отдавал бумагой. Антонина выпила безо всякой охоты.

На площади возле стоянки такси уже толпились люди. Высокий парень в белом полушубке, держась за ручку их такси, в беспокойстве поглядывал по сторонам.

— Могу занять, шеф?

В голосе его было, пожалуй, больше повеления, нежели просьбы.

Михаил молчаливо кивнул.

Парень хотел было забраться на переднее сиденье, но, взглянув на Антонину, видимо, что-то сообразив, нехотя открыл заднюю дверцу. Расселся по-хозяйски. Распахнул полушубок, раскинул руки.

— Ну и рейсик выдался, черт бы его побрал!

Было видно, парню не терпится выговориться.

Михаил, не желая мешать парню, не справляясь куда везти, — да отсюда и была одна дорога, в город, — круто вывернул машину со стоянки.

То ли и впрямь рейс был трудным, то ли парень излишне драматизировал, но, по его рассказу выходило, что они чудом долетели.

«Вот и он всякий раз себя подвергает, — вновь вспомнила Антонина курсанта из «летки». — Странная встреча, странное прощание. Задел сердце. И все зазря».

Она знала, была уверена, что им никогда не суждено больше встретиться. И раньше случались у нее в дороге знакомства. Но это? Да что же теперь вспоминать. Верно кто-то сказал: жизнь — сплошные встречи да расставанья. Не успела как следует разглядеть встречного человека, что-либо узнать о нем, как уже надо и прощаться. На ум неожиданно пришли безыскусные строчки, написанные в ее купе молодым странствующим поэтом, подарившим ей свои стихи. Строчки эти словно бы примиряли с действительностью, сеялись в душу теплым, тихим врачующим дождиком: «Вечерних окон маята. Сойдутся тени — разойдутся. Сойдутся на одну минуту, а разминутся на века»…

Что ж, такова жизнь…

В лицо веяло сухим теплом печки. Бормотание парня на заднем сиденье клонило в сон. Сказалась накопившаяся за дни поездок усталость. Она и не заметила, как ее сморило. Скорее, это даже был не сон, а дрема. Она слышала, как у центральной гостиницы вылез словоохотливый парень, зацепившись полой полушубка за ручку дверцы. Что-то там в его полушубке трыкнуло. И парень тихо, незло выругался. Сонным сознанием она отметила, что парень, по всей видимости, добрый.

Какое-то время в ожидании пассажиров они стояли возле гостиницы. Яркий свет рекламных, щитов, выставленных в высоких окнах первого этажа этой современной гостиницы, мешал ей дремать. Чтобы отгородиться от этого назойливого яркого света, она приподняла воротник.

Миша-таксист ревниво, по-рыцарски, оберегал ее покой. Приглушил свой транзистор. Что-то нежное, тихое, баюкающее лилось из него. Сквозь дрему она слышала, как садились и высаживались среди ночи люди, оставляя после себя запах мокрой улицы, сырых одежд, сигарет. Сонный мозг схватывал отдельные слова, фразы. Она отчаянно боролась со сном, приказывала себе бодрствовать, покусывала губы, потирала щеки.

— Да не мучься, — посмеивался над ее усилиями Миша-таксист, — устраивайся поудобнее и дави.

Антонина полурастерянно-полувопросительно взглянула на него: удобно ли?

— Давай, давай, — подбодрил Михаил.

Она за многое была благодарна ему. Не случись его — слонялась бы сейчас по ночному городу. Нет, славный, славный все же этот Михаил, И вся его дурь — напускная…

Мягкая дрема снова окутывала ее. И она вновь проваливалась в забытье, так же беспокойно и быстро выныривая из него, стоило лишь машине затормозить на каком-либо перекрестке. Ее резко клонило вперед, придвигая вплотную к ветровому стеклу. Возвращаясь к действительности, она удивленно оглядывалась по сторонам, стараясь уяснить, где все же они находятся. И хотя все эти городские улицы и переулки с детства были хорошо ей знакомы, она не сразу узнавала их. Порой безотчетная, неопределенная тревога охватывала ее.

Словно ища защиты, она оборачивала лицо к Михаилу. Тот сидел сосредоточенный, деловой, весь собранный. Подсвеченные лампочками приборной доски, руки цепко и уверенно держали руль. И эти несуетно делающие свою работу руки вселяли в нее спокойствие, как, впрочем, и лицо. Полутемень салона резче обозначала острый прямой нос, выдавшийся вперед подбородок, придавала его лицу решительность и мужественность. Казалось, таксисту Мише подвластен не только этот быстрый автомобиль, но и весь большой город с его улицами и домами, вся эта ночь, вся эта темень, что неудержимо и быстро текла из-за тянь-шаньских хребтов.

Как известно, самые интересные разговоры случаются в казарме после отбоя. Отдадут ребята должное минувшему дню, во всех деталях обсудят наиболее важное из того, что принес им день прожитый, как следует вышутят незадачливого героя, если такой на нынешний день оказался, — а как ему не быть, если народ собрался молодой, здоровый, зубастый, зорко присматривающий за каждым шагом друг друга, метко замечающий каждый промах. Пустяковина какая-нибудь там случится, заминка, недоразумение произойдет, но всегда во взводе, в роте найдется пересмешник, который так здорово сможет все это преподнести, такого тепу-растепу, Ваньку с Пресни из неудачника изобразить, что ребята всей казармой стонут, за животы держатся. Стоит лишь одному начать, а там уж каждый готов пособить, что-нибудь такое позабористей подкинуть, лишь бы ненароком самому в круг не попасть. На совесть стараются: бояться некого — все в одинаковых чинах ходят. Сунется дневальный: потише вы, черти, нельзя же так, казарма от гогота вот-вот развалится, — но и сам, вникнув в суть происходящего, долго потом прийти в себя не может. Ходит по коридору взад-вперед, душит в себе смех.

Прекрасна и беззаботна курсантская пора! Хотя, конечно, и в курсантской жизни всякого такого немало, что отнюдь не вызывает восторга, — и ранние побудки, и подъемы по тревоге, и караулы в ночи на ножевом ветру, когда и холодно, несмотря на теплые портянки, и боязно, несмотря на то что в твоих руках карабин, и изнурительные марш-броски, от которых еще долго саднеют плечи и горят ноги. И все же если ты курсант, то считай, это самые лучшие годы в твоей жизни. Будешь лейтенантом, быть может, даже станешь генералом, но курсантом тебе больше не быть. Такова суровая диалектика!