Владимир Муссалитин - Восемнадцатый скорый

В школе Алексей сторонился девчонок, стесняясь себя, своей одежды, зная, что мать с отцом-инвалидом одеть его богаче не смогут, и вообще был тогда уверен: рано забивать голову девчонками. Он пропускал школьные вечера. И первый раз станцевал на выпускном вечере с невзрачной Ниной Билениной из параллельного класса, пригласившей его на белый танец. Теперь же, слушая признания товарищей, он стыдливо сознавал: то, что хорошо было известно другим, ему одному неведомо.

Ребята были готовы говорить хоть до утра. Вариациям на тему: я встретил девушку — казалось, не будет конца. Но тут приподнялся взводный Якушев.

— Ша, парни, о бабах ни слова! — и пояснил: — После таких разговоров ноги начинают мерзнуть.

Казарма раскололась от хохота.

Снова влетел дневальный, прикрикнул для порядка. Однако слов его никто не расслышал. Он постоял в проеме дверей, ожидая, когда казарма стихнет, но, так и не дождавшись, безнадежно махнул рукой.

Начальнику резерва проводников Борисенко предстояла неприятная процедура разбирательства. Хотя кое-что ему уже было известно, а именно то, что проводница двенадцатого вагона Антонина Широкова взяла в свой купейный вагон пассажира с плацкартным билетом, разумеется не оформив этого должным образом, и, видимо, заигравшись с ним, проспала станцию, вследствие чего вынуждена была сорвать стоп-кран. Не верить сообщению бригадира Муллоджанова у него не было оснований, да и Широкова не отвергала самого факта. Правда, когда Борисенко слушал Муллоджанова, то не мог отделаться от ощущения, что Муллоджанов, желая вконец обелить себя, сгладить то неприятное впечатление от прошлой планерки, когда Широкова так смело напала на него, чуть ли не сознательно подстроил все это. Хотя, конечно, при всем желании организовать подобное Муллоджанов не мог.

Честно говоря, Борисенко не хотелось заниматься этой историей. Он бы с удовольствием спустил ее на тормозах. До управления дороги не дошло и, надо надеяться, не дойдет. Все, как говорится, в их руках, и в беседе с Муллоджановым он старался уяснить степень обиды того на Широкову, отыскать пути их примирения. Он догадывался, что Муллоджанов тоже не больно заинтересован в том, чтобы давать этой истории слишком большую огласку. Если он сейчас, в кабинете у него, начальника резерва, и пыжится, то только потому, что почувствовал возможность хоть как-то в глазах старших по службе реабилитировать себя. Но это вовсе не значит, что он столь же воинственно и уверенно будет держать себя в другом месте, на той же оперативке. И уж вряд ли его обрадует известие о снятии с бригады высокого звания коммунистического труда. Случившееся давало все основания для принятия подобной меры.

Муллоджанов, на удивление, оказался покладистым. Он лишь хотел одного, чтобы Широкова публично извинилась перед ним за незаслуженное оскорбление на прошлой планерке. Борисенко поморщился. Что за прихоть. Публичного извинения захотел. Еще неизвестно, как поведет себя эта взбалмошная девчонка на людях?

— Может, как-нибудь попроще, без этого публичного извинения? — спросил Борисенко, в упор глядя на Муллоджанова.

Догадываясь, что от него хотят услышать нечто иное, Муллоджанов набычил шею, погрузился в думы. Могучий лоб покрылся испариной, он с тоской уставился на подоконник, где на стеклянном подносе стоял графин с водой, облизал пересохшие губы.

— Так как решили? — снова спросил Борисенко.

Он вполоборота к Борисенко разглядывал что-то там, за окном. Правое ухо проступало на свету тонкими прожилками. Совсем как у меня, с усмешкой подумал Муллоджанов, вспомнив про свои уши, доставлявшие ему в детстве немало неприятностей, Торчавшие в стороны, как ручки чайника, они были предметом постоянных издевок одноклассников, которые его иначе как Эргеш-чайник не звали. Всякий раз, слыша это обидное прозвище, он коршуном бросался на обидчика, но это лишь еще больше веселило, раззадоривало ребят, и с криками «Эргеш-чайник, Эргеш-чайник» они носились по школьному двору. Но это было давно, а эта соплячка выставила его, пятидесятилетнего мужчину, уважаемого в резерве человека, на посмешище, как в те дни. В другое время он ни за что не простил бы ей, но сейчас вынужден пойти на уступку. Ничего, и ей будет впредь наука. Прежде кумекай, потом кукарекай!

Борисенко обернулся к Муллоджанову, пристально взглянул, стараясь угадать ход его мыслей.

— Мне кажется, есть смысл поговорить с Широковой. Сегодня же.

— Кому? Мне? — Муллоджанов с трудом соображал, куда, клонит начальник резерва.

— Зачем вам. Сам потолкую, — сказал Борисенко.

— Ясно, — сказал Муллоджанов.

У Борисенко было такое ощущение, что бригадир застал его посреди греховной мысли. Эта шельма на три метра под собой видит.

— У Широковой прежний адрес? — спросил Борисенко и, стараясь подчеркнуть чисто служебный интерес к одной из подчиненных, пояснил: — Хочу послать за ней. Об этом лучше поговорить тут, зачем устраивать хурал. Все должно быть по-деловому. Если не дура — поймет. А не поймет — пусть тогда на себя пеняет. А всыпать ей надо по первое число.

Борисенко пытался показать Муллоджанову, что он намерен быть объективным, но бригадир-то чувствовал, что начальник резерва хитрит. Наверняка в беседе с Широковой с глазу на глаз не скажет девчонке ни одного обидного слова, наоборот, станет улещивать, петь петушком. Муллоджанов видел, хотя начальник резерва и старательно скрывал это, как неравнодушен он к проводнице из его бригады. Муллоджанов и сам когда-то не прочь был заловить эту курочку, да руки слишком широко расставил. Выпорхнула. Ну что же, пусть другой пытается, может, ему повезет.

— Так мне уйти? — спросил Муллоджанов.

Говоря это, он, конечно же, надеялся услышать возражение, был уверен, что начальник резерва станет уговаривать его остаться. Но ничего подобного от Борисенко не услышал. Тот кивнул ему и, чтобы не выдать внутреннего волнения, стал перебирать на столе бумаги. Он старался не думать о Широковой, пытался отвлечь себя, занять каким-нибудь делом, но все эти попытки были безуспешны. С той минуты, как к Широковой был послан нарочный, мысли его держались возле этой девчонки.

Блажь, думал он, сущая дурь. Он, пожалуй, староват для нее. Хотя как знать! Других послушать, так они, молодые, на шею старикам вешаются. А какой же он старик? Сорок лет! В самом что ни есть соку! Правда, лысина малость портит, да теперь у кого ее нет. И годами моложе его, а голова как колено. Что поделать, век такой! В армию идет с шевелюрой, а назад возвращается — расческа не всегда требуется.

Он старался взглянуть на себя со стороны и находил себя очень даже недурным, способным на большое чувство, лишь бы оказалось оно ответным. Надо же, удивлялся он неожиданно вспыхнувшему в нем влечению в молоденькой проводнице.