Владимир Муссалитин - Восемнадцатый скорый

— Это верно, — согласилась Лидия Матвеевна.

Помолчав, предложила, обращаясь к Борисенко?

— Может, телевизор включить?

— Да мне все равно. Как вы?

— Настрой, дочка, это у тебя хорошо получается.

Антонина встала, прошла за спиной Борисенко к телевизору. Борисенко внезапно окатила горячая волна. Глупо, подумал он, волнуюсь, как семнадцатилетний. А собственно, из-за чего?

Антонина включила телевизор, вернулась на свое место. По телевизору шла какая-то беседа. Выступавший говорил заунывно, монотонно.

Лидия Матвеевна допила свое вино, взглянула на Антонину.

— Зайду-ка к тете Паране. Семян огурцов обещала.

Антонина пожала плечами. Она знала, семена не к спеху. Просто мать нашла предлог, чтобы оставить их вдвоем, хотя в этом необходимости не было.

— Ну а вы тут не скучайте, — сказала она, обращаясь к Борисенко.

— Постараюсь, — пообещал Борисенко, обрадованный возможностью остаться наедине с Антониной. Конечно, ради приличия следовало бы отговорить хозяйку уходить, но Борисенко сразу не нашелся, а теперь как-то и неуместно было сказать. «Тактичная женщина», — подумал Борисенко, провожая глазами хозяйку за дверь.

— Так каков будет ответ? — спросил непринужденно Борисенко.

— Надо подумать, — сказала Антонина, не глядя в его сторону.

— Но все-таки можно надеяться?

— Не знаю, — ответила Антонина!

Борисенко вытащил из пачки очередную сигарету, помял в пальцах.

— Я готов повиниться.

— Не стоит.

«Крепко, видать, обиделась. Даже ни разу и не взглянула, словно и не человек, а пень перед ней. Но что поделаешь, виноват!»

Борисенко придвинул пепельницу, в сердцах обломил жженую спичку. «Что-то надо говорить, как-то выправлять положение».

— Ну как жизнь молодая? — спросил он, лишь бы что-то спросить.

Антонина пожала плечами.

— А ваша как? Жена приехала?

«Тоже нашла что спросить». Борисенко вздохнул.

— Приехала.

Антонина провела рукой по скатерти. Борисенко напряженно следил за движением ее легких пальцев, за тем, как они перебирают еле заметные складки на хорошо отутюженной скатерти. Он как загипнотизированный смотрел на эти длинные красивые пальцы. Кто бы мог подумать, что это руки рабочей девчонки, что им приходится делать самую разную работу, от которой и перчатки не всегда защитят. Тонкие пальцы ее, дразня, бегали по скатерти. Следя за ними, Борисенко чувствовал в груди нарастающее волнение. «Какие все же у нее славные руки, — думал разгоряченно он, — как они могут ласкать»? Не давая себе отчета в том, что делает, Борисенко перекинулся через стол и сжал ее запястья, жадно припал губами к руке.

— Перестаньте, Иван Данилович! Не надо.

— Да, да, это, конечно, глупо. Это, быть может, в высшей степени смешно, достойно осуждения и осмеяния. Но я не могу.

— Отпустите.

Антонина высвободила руку, потирая покрасневшее место.

— Выпейте лучше чаю.

— Да, да, — покорно согласился Борисенко.

Антонина налила в чашку заварки.

— Только не надо сердиться на меня, Все это гораздо серьезнее, чем сам думал.

Антонина взглянула на него.

— Да, да. Именно так. Может быть, не самое лучшее время объясняться в своих чувствах, но никто мне так никогда не нравился.

— Не надо, Иван Данилович, — сказала Антонина, подвигая сахарницу.

Борисенко налил себе вина, выпил. Хотелось выговориться, и вино всегда в этом было хорошим помощником.

— Что, уже надоел своей болтовней? — усмехнулся Борисенко. — Пора уходить?

— Отчего же, сидите.

Борисенко примял ладонью редкие волосы, откашлялся.

— Думаешь, все это блажь? — сказал он, переходя на «ты», полагая, что это поможет преодолеть внутренний барьер. — Мол, мужичка на подвиги потянуло.

Антонина осталась безучастной к словам Борисенко.

— Как это говорят: седина в бороду — бес в ребро. Наверняка так же думаешь? Нет, милая, все далеко не так. Жаль только, что мой поезд давно ушел.

Ему и впрямь стало жаль себя, тех лет, что были прожиты с нелюбимой женщиной. А ведь все могло быть иначе. Все. Встреться ему иная, такая, как Антонина. Как бы они жили, как бы он любил ее. Бегали бы ребята, и дом не был бы таким мертвым и постылым. В нем снова поднялась злость на жену. Дура. Мещанка. Всего ей мало. Денег. Тряпок. А пришла такой цыпой, тихоней. «Мой ежик, мой ежик…» Тогда он и впрямь носил этот дурацкий ежик, и она, забираясь к нему на колени, трепала его по волосам: «Я не хочу, чтобы ты ходил в парикмахерскую, я буду стричь сама. Мой ежик, как люблю я тебя. Слышишь, люблю…»

Слова, слова. А он, как слон, развесил уши. Всему верил, пока не наткнулся на ее письма к матери. Был в командировке, заехал к теще, благо было по пути, полез в ящик за отверткой — теща просила посмотреть швейную машинку — и там ее письма. Открыл первое же, ради любопытства, и как обожгло: «Иван все деньги отдает мне… Друзей отвадила… Купили гардероб, мне шубу за 500 р. Хожу, как порядочная…» Ему перехватило горло. Вот он ежик! Побежал по строчкам дальше, давясь от обиды, слабо убеждая себя в том, что, быть может, он слишком большое значение придал этим строчкам, что в них, может, и нет ничего такого обидного, как показалось ему вначале. Но нет же! «Иван простоват. Это, конечно, не Юрка. Но ведь Юрка — ужасный потаскун. Это я поняла сразу. А Иван как привязанный ко мне…»

Его сравнивали с другим, с иным кандидатом в мужья. Ну и что же! Предпочли все же его. Ан нет, тот неизвестный ему Юрка, которого он представил себе знойным красавцем, вовсе не сбрасывался со счетов. «Как там Юрка, не женился? Хотелось бы сейчас взглянуть на него…»

Он испытывал постыдное воровское чувство, читая эти письма, но не мог остановиться. Теща отлучилась в магазин, и он имел возможность пробежать всю эту стопку. Он знал, что его суженая пишет матери. За ужином она иногда к слову роняла, мол, сегодня на работе написала письмо домой. «И хорошо! — приветствовал он. — Родителей не следует забывать». Письма от матери она не читала, давая понять, что ничего в них интересного нет, вкратце пересказывая их. И это его вполне удовлетворяло, он даже склонен был думать, что супруга не желает утруждать его слушанием каких-то малозначительных новостей из дома: «Дома все в порядке, — роняла изредка она. — Мать жива-здорова. Тебе большой привет». И этого ему было вполне достаточно.

Он не мог допустить, что жена хитрит, что она неискренна с ним. Теперь ему открывалась тайна. Расспросы о Юрке встречались в каждом письме. И ему становилась понятна та холодность, с которой встретила их женитьбу Анфиса Захаровна. Прислала телеграмму, что больна, быть на свадьбе не может. Она не хотела этой свадьбы, не хотела!

И верно говорят, блажен, кто верует. Лучше бы не знать ему об этих письмах. Они что-то надломили в нем. Упоминание о ежике вызывали в нем раздражение, его начало бесить это сюсюканье жены, бесцеремонно оборвал ее, переведя их отношения в иную плоскость, и она, не больно противясь, приняла этот новый сдержанный, даже суховатый тон. По крайней мере их отношения стали естественней. Она не любила его. И его не очень огорчало то обстоятельство, что у них нет ребенка. «Может, даже и к лучшему, — думал он. — Если им суждено будет разойтись, то произойдет это безболезненно».