Ихил Шрайбман - Далее...

Вся деревня шла за ними. И в самом деле как на похоронах. Только что покойник в гробу не лежит. Никто его не везет, не несет. Покойник шагает сам впереди. Собственными ногами. Прямо к могиле.

Вошли в штаб. А там стоит комендант с черненькими остренькими усиками — итальянский комендант, как оказалось, и со смешком говорит:

«А ну, покажи свое грязное отребье!»

Никитична разматывает шаль на Ципеле, но коменданту ребенка не дает.

«Не грязное, господин офицер. Чистое дитя. Чистая душа».

«Цыц!» — взревел комендант, схватил девочку, посадил ее к себе на ладонь, поднял чуть ли не до потолка, видит голубые глазки ее, красивые белокурые волосики и сомневается, держит он на руках ребенка или куклу. Он причмокивает, цокает, а ребенок — что знает ребенок? — отвечает ему улыбкой. Комендант снова причмокивает, а ребенок расходится, подскакивает у него на руках, и комендант кричит:

«Свиньи! Откуда вам известно, что это еврейское дитя?»

«Да это им и неизвестно, господин офицер, — втолковывает Никитична, — откуда им может быть известно? Я нашла ее посреди поля, в пеленках — неизвестно, конечно, неизвестно!»

Комендант своим смешком прочищает горло:

«Так, наверное, она упала с неба? Небесное дитя — падший ангел?»

«Может, и так, господин офицер? Откуда мне знать?»

«А чем ты кормишь ее? Растишь как?»

«Как придется… Немножко чая с размоченным кусочком сахара. Иногда ложка борща перепадет, господин офицер».

«Это не еврейское дитя! — орет комендант на старосту и подает девочку обратно Никитичне. — Вон! Иди корми ее дальше… Свиньи!»

Бума был тогда на фронте. Куда девалась Бася, он не знал. Оставил ее беременной. Ну и что же, ей удалось эвакуироваться? И она благополучно родила? Она, упаси бог, не попала в руки к немцам? Бума пальцы себе до мозолей натер, пока писал, искал ее по всем концам страны. Только через год после войны получает он письмо из Москвы; так, мол, и так, такая-то и такая-то были эвакуированы под Черкесск в такой-то колхоз. Отстукивает он туда телеграмму и сразу же получает из сельсовета подробный ответ. Басю немцы увели на расстрел, а ребенка — Ципеле — ей удалось оставить у одной крестьянки — Никитичны. Ребенок жив и здоров.

Ципеле уже минуло шесть лет, когда он взял ее к себе. Посмотрите-ка на нее, на невесту, как две капли воды Бася. Точь-в-точь Бася. Сокровище, а не невеста. Благословение доброму сердцу этой Никитичны…

Все собравшиеся уже более или менее в курсе этой истории. Конечно, надо подождать. Сколько бы ни пришлось ждать. Но ждать оставалось не так долго. Родители Бумы, братья, дядя Иосл внезапно стали протискиваться под мышками у гостей, рваться к музыкантам с криком:

— Марш! Играйте марш!

Весь вечер музыкой ведал дядя Иосл. То и дело подбегал к музыкантам. Он поминутно спешил в переднюю к открытой двери, и если видел, что приближается кто-нибудь из гостей, тут же мчался к музыкантам с распоряжением. Быстрота обратного бега и громкость приказания зависели от ранга родственника. Если какой-нибудь почтенный человек, близкий родственник — Иосла не обгонишь, не перекричишь. Если ничего особенного — далековатая родня, — взмах рукой, кивок:

— Эй, сыграйте-ка что-нибудь, гости идут!

Но на этот раз он прямо перескакивал через людей, из кожи вон лез, надрывал как мог свой баритон, чтобы все услышали — от мала до велика.

— Эй, музыканты, марш! Всем маршам марш!

В дверях показались Бума и Никитична. Она размотала цветастую шаль. Он нес ее свитку.

Никитична стояла перед толпой гостей — гладко зачесанные седоватые волосы, глубокие морщины вокруг живых глаз, приветливое выражение лица.

Аплодисменты заглушили музыкантов. Публика раздвинулась, пропустила Ципеле, та подбежала к Никитичне, и они расцеловались. Потом с Никитичной целовалась тетя Ривка. Потом жених, потом дядя Иосл, потом родители жениха. Потом по очереди все родственники. За порядком следил дядя Иосл:

— Люди, не толкайтесь! Станьте здесь! Соблюдайте очередь!

Наконец пригласили к столу. Раскупорили бутылки коньяка, женщинам разливали по рюмкам вишневую настойку. И в самом деле, успели хорошенько проголодаться.

После теплых слов, которые Бума, поднявшись с бокалом в руках, сказал с увлажнившимися глазами в честь Никитичны, принялись за закуски.

Столы ломятся, не сглазить бы. Всех блюд не перечислить. Как это народ так долго терпел? Селедка так и манит, обложенная маслинами… Настоящая фаршированная рыба. Холодец из крылышек и пупков. Печеночный паштет. Черная и красная икра в розетках. Шейка, нашпигованная яйцами. Начесноченные ломти пастромы. Сардины. Сыры. Соленые помидоры. Жареный перец, маринованные огурчики. Соленые арбузы. Хрен. Не менее восемнадцати сортов закусок, а предстоял еще бульон с миндалем и жареная курица…

— А восемнадцать, — провозгласил дядя Иосл, — переводится словом «хай»! А «хай» означает «жить».

Ели шумно. С шутками-прибаутками. Вино снова разлили по бокалам, и дядя Иосл затянул, а все подхватили:

Потом парень и девушка, сидевшие на другом конце стола против молодых, начали кричать: «Горько!» И жених чуть застенчиво, будто нехотя, приподнялся, наклонился к Ципеле и, освободив ее щеки от фаты, взял ее лицо в обе руки и у всех на глазах крепко поцеловал ее в губы — даже, может быть, слишком крепко. Но ничего. Он уже не мальчик. Он даже озирался, выжидал, откуда снова последует такой крик. Ведь и вправду ничего страшного. Поцелуй по приказу, оказывается, имеет тот же вкус, что и прочие поцелуи.

Гости ели и пили, шутили и смеялись, а скрипач — руководитель оркестра — подошел к столу, склонив голову к скрипке. И теперь уже соло, медленно проходя за спинами гостей, стал сплетать венок из еврейских мелодий.

Струны звенели, пели, заливались соловьем, лепетали, как дитя в колыбели, сплетали вокруг гостей длинные многозвучные праздничные ленты, тешили, радовали душу. Чистые лица, глаза.

Играйте, музыканты. До самого рассвета.

Играйте веселое и печальное.

Играйте так, чтобы стекла звенели…

Вторая свадьба.

Точно такая же, как первая.

Ничем не уступает.

Тот же оркестр, тот же ресторан, так же много гостей, так же организована на широкую ногу.

Жених и невеста, Фрейдка и Виктор, оба студенты Политехнического института, влюбились друг в друга не на шутку. Чего тут только не было — переживания, огорчения, все сладкие и горькие томления первой любви.

Родители Фрейдки — еще молодые люди. Отец — доктор Давид Наумович Вайнер — работает хирургом в детской больнице, мать — Сарра Лазаревна — учительница.