Юрий Слепухин - У черты заката. Ступи за ограду

— Тем, что это ложь!! Нет больше никаких мирных кровель — понимаешь ты это или нет, или до вас в вашей Америке это еще не дошло?!

Жюльен вышел из комнаты, хлопнув дверью. Беатрис вздохнула и снова закрыла глаза.

Не нужно было приходить в этот дурацкий дом, подумала она. Всякий раз, когда сюда придешь, — обязательно неприятность. Или тебя обругают, или расскажут неприличный анекдот, или начнут при тебе ссориться и чуть ли не драться. Что за нелепая жизнь!

Минут через двадцать — Беатрис уже собиралась уходить — явилась наконец Клер, худощавая энергичная девица в веснушках, с огненно-рыжими волосами.

— О, добрый день, — сказала она, увидев забившуюся в кресло Беатрис. — Давно ждешь? Я не знала, что ты здесь, иначе вернулась бы раньше. До чего скверно жить без телефона… Сейчас я встретила этого болвана Грооте, моего бывшего профессора, и он…

Продолжая болтать скороговоркой, Клер выложила из сумки принесенные пакеты, пинком загнала под шкаф старую туфлю. Беатрис молча наблюдала за ней, не двигаясь с места.

— Что это ты сегодня такая молчаливая? — спросила наконец Клер, удивленно глядя на подругу.

Беатрис пожала плечами.

— А вообще я люблю поговорить?

— Нет, но сегодня ты молчишь особенно. Что-нибудь случилось?

— Господи, что может со мной случиться… — Вздохнув, Беатрис встала и отошла к окну. — Сейчас Жюльен читал мне свои стихи.

— Это что, «казук казук»? — Клер засмеялась. — Ну, из-за «казука» не стоит впадать в мрачность, Додо. Есть хочешь? Смотри, что я принесла!

Беатрис подошла к столу, расковыряла целлофановый мешочек с жареным картофелем и положила в рот несколько тонких ломтиков.

— Валяй, — сказала Клер, — видишь, я запаслась. У меня даже и пиво сегодня есть, после этого захочется. Вкусно?

— Да, мне нравится, — сказала Беатрис, вытирая платком кончики пальцев. — Но это вредно для печени. Впрочем, если у меня что-нибудь заболит, я прибегу к тебе. Ты ведь немножко медик?

— Вот именно, немножко. Я бы даже сказала — очень немножко!

Клер наспех убрала со стола, принесла бутылку пива, два пластмассовых стакана.

Подруги сидели — одна на колченогом стуле, другая на придвинутом к столу кресле — и руками ели еще горячий картофель, доставая его прямо из мешочков. Обе молчали.

— Клара, — спросила вдруг Беатрис, — почему ты ушла с факультета? Ты сама не хотела или пришлось?

— И то, и другое. В основном — первое.

— Как жаль. А почему ты не хотела изучать медицину? Я думаю, это очень хорошее занятие.

— Да, платят ничего, — согласилась Клер, выливая остаток пива в свой стакан. — Если иметь собственную практику, я хочу сказать.

— Ты не поняла… Я говорила не о заработке. Моральное удовлетворение, понимаешь? Что-то, за что зацепиться, ради чего жить… Мне трудно на отвлеченные темы, Клара, все-таки я еще французский так не знаю…

— Я тебя понимаю, не беспокойся. — Клер допила пиво и, скомкав пустой мешочек из-под картофеля, скатала хрустящий целлофан в комок и метко — через всю комнату — швырнула в открытое окно. — Конечно, медицина может стать хорошей зацепкой. Если верить в ее пользу, понимаешь? А я вот не верю.

Беатрис удивленно подняла брови:

— Но почему? Если медицина еще чего-то не умеет — ну, рак и всякие такие вещи, еще не открытые, — то ведь это — ну, как это? — вопрос времени, да? И потом, — она улыбнулась, — я вообще не верю людям, которые говорят: «Я не верю в медицину». Когда у них заболит живот — о, они так быстро бегут к врачу!

— Да вовсе я не про это. — Клара досадливо поморщилась. — Я не верю в медицину не в том смысле, что отрицаю ее способность спасать людей от смерти. Ты понимаешь — я вообще не особенно уверена в тем, что их следует спасать. Для чего? Для войны? Для концлагерей? Моего брата ребенком едва спасли от менингита, а в сорок третьем году он погиб в Бреендонке. Ты только подумай — для чего он выжил? Чтобы успеть пройти перед смертью еще и через этот ад?

Клер достала сигареты и закурила. Беатрис молча смотрела в окно, где над торцовой стеной соседнего дома темнело и набухало, ширясь, серое дождевое облако. В комнате стало еще более сумрачно.

— Ну, чего молчишь? — с усмешкой спросила Клер. — Ты со мной не согласна?

— Пожалуйста, дай мне сигарету, — попросила Беатрис каким-то не своим, тонким голосом и кашлянула. Курила она не затягиваясь, неловко держа сигарету большим и указательным пальцами. Когда на сигарете образовался столбик пепла, она стряхнула его и принялась пальцем загонять в щели между рассохшимися досками столешницы.

— Я не знаю, Клара, — ответила она наконец. — Честно — не знаю. То, что ты сказала, — это абсолютно чудовищно. Но… Ты понимаешь, я возразить сейчас не могу ничего. Хотя знаю, что возражать нужно. Я сейчас подумала о себе — я была очень, очень больна год назад. О, я могла умереть! Меня врачи спасли, ты видишь сама, но я сейчас — вот перед своим сердцем — не знаю, могу ли я благодарить их за то, что осталась жить. Ты понимаешь, Клара, жизнь сама по себе может не иметь никакой ценности, если… Нет, я все равно не смогу объяснить. Почему ты не говоришь по-испански или по-английски?

— Надо полагать, по той же причине, по какой ты не говоришь по-фламандски. Ничего, теперь мы начинаем понимать друг друга… — Клер невесело усмехнулась. — Мы ведь, по существу, говорим одно и то же. Весь ужас в том, что у человека в наши дни может быть слишком много самых разнообразных причин, чтобы не так уж цепляться за жизнь. У всякого свое. Я, например, просто-напросто по горло сыта войной и не желаю видеть еще одну. Мне было семь лет, когда к нам пришли немцы и я осталась без детства. Понимаешь? Детства у меня не было. Была оккупация, был постоянный страх, постоянный голод, разговоры о предателях, о заложниках, о черном рынке. А сколько было подлости! Даже мы, дети, видели ее вот так — невооруженным глазом… А сколько подлости было потом — после освобождения! Когда самые жирные из коллабо покупали себе награды за участие в маки… Я в университете знала одну девчонку — с факультета этнографии, сейчас она, кстати, где-то в твоих краях, — так ее родитель всю войну торговал с бошами. Причем открыто, его весь Антверпен знал, этого Стеенховена. А сейчас он — герой Сопротивления!

— Возможно, он торговал — как это говорится — для камуфляжа?

— Какой там камуфляж, иди ты. Греб деньги лопатой, я тебе говорю! Мне-то это все известно, можно сказать, из первых рук — мы с Астрид дружили.

Беатрис подняла брови:

— Ты могла дружить с дочерью такого отвратительного человека?

— А она-то при чем? Ей было десять лет, когда кончилась война. А потом она из-за этого и расплевалась со своей семейкой — когда все сообразила. Бросила даже университет и умотала к вам.