Юрий Слепухин - У черты заката. Ступи за ограду

Сколько бы недостатков ни имел каждый из них — тот хвастун, тот юбочник, — все же есть для них ряд определенных ценностей, находящихся, так сказать, превыше всего и не подлежащих ни сравнениям, ни переоценкам. Религия, Родина, Свобода, Честь и тому подобное. Так или иначе, плохо или хорошо, но они воспитаны на этих понятиях. Все это, если вдуматься, довольно абстрактные категории, и однако ради этих нематериальных ценностей они рискуют сегодня своей жизнью. Очень материальной и очень ощутимой ценностью своего существования.

Любопытно, что большой процент молодых участников движения принадлежит к обеспеченным слоям общества. Что же они, идут на это ради увеличения семейных доходов? Глупости, хотя наши предприниматели и вопят в один голос, что Перон их душит налогами и поборами, они живут ничуть не хуже, чем жили до сорок третьего года. И вообще зачем бы, казалось, сыну землевладельца рисковать своей жизнью ради программы, предусматривающей проведение аграрной реформы?

Да ведь если рассуждать трезво, то и для него, молодого юриста Ретондаро, есть более надежные способы добиться в жизни прочного и уважаемого положения, чем участие в переворотах. Используя семейные связи, он мог бы пойти по обычному пути: поступить в солидную юридическую контору с хорошей репутацией, поработать на жалованье год-другой, перейти на проценты, потом наконец открыть собственную контору и вести дела, попутно занимаясь умеренной политикой.

Вместо этого он и все его единомышленники избрали политику в ее предельно неумеренной, если так можно выразиться, экстремальной форме — в форме политического насилия, открытого нарушения лояльности к власти и принудительного изменения существующего порядка вещей. Ради чего? Ведь не ради же собственного спокойствия и собственной выгоды! Значит, ради тех же высших ценностей, в их числе — едва ли не прежде всего — Родины. Но родина — это народ, а народ — этот самый парень, с которым он не сумел найти общего языка: Не о слишком ли многом говорит эта встреча накануне восстания?..

Не останавливаясь, забрызганный грязью «растрохеро» поюлил по улочкам Ла-Паса и снова выбежал на шоссе, миновав указатель «Санта-Фе — 184 км». Стало еще холоднее, смеркалось. Беренгер проснулся, позевал, ухитрился закурить, прикрываясь от ветра полою пальто.

— Хороши мы будем, если ты зажжешь это чертово сено, — ворчливо сказал Пико.

— Успеем выскочить. Я сейчас думаю об этих типах, что поехали в столицу, и готов лопнуть от зависти. Наверное, они уже в Росарио. Интересно, какое там сейчас расписание поездов… При мне вечерний в столицу отходил в восемнадцать сорок пять и в полночь прибывал на Ретиро. Дневной «рапидо» ходил скорее, за четыре часа с чем-то, но я предпочитал этот вечерний… Вечерний был удобнее всего — с делами покончишь и как раз поспеваешь на вокзал. Ужинал я всегда в поезде. В то время в вагоне-ресторане подавали колоссальные бифштексы — вот такой толщины, лучших я не пробовал и в «Шортхорн-Грилл». А ты обратил внимание, какое гнусное мясо в Уругвае?

— По-моему, мясо как мясо, — рассеянно отозвался Пико.

— Что? Да там вообще нет мяса! В Монтевидео тебе в лучшем случае подадут подошву, а чаще всего — просто обжаренный кусок дерева. Иди ты, — Беренгер возмущенно взмахнул рукой, — не говори мне, что в Уругвае ты хоть раз поел мяса!

— Че, Рамон, — сказал Пико, — Ты слышал, что говорил шофер на остановке?

— Слышал. А что?

— Тебя не удивило, что я ничего ему не возразил?

— А что ты ему мог возразить?

— Но ты сам возразил бы что-нибудь, очутись ты в необходимости отвечать?

— Необходимости отвечать не бывает, Ретондаро, или бывает очень редко. Бывает необходимость удрать, ничего не ответив. Это дело другое. Я бы именно так и сделал.

— Удрал бы, ничего не ответив? И ты думаешь, это лучший способ завоевывать доверие народа?

— Скажи еще — любовь! — иронически отозвался Рамон. — Не неси чушь, Ликург, ты ведь неглупый парень.

— Ты что же, — помолчав, сухо спросил Пико, — считаешь, что народ в принципе не может нам верить?

— Не обобщай и не притягивай сюда принципы. Пока что, при нынешнем положении вещей, — да, не может. Его слишком часто надували, чтобы он теперь верил кому попало.

— Но за каким же ты тогда чертом примкнул к движению, если считаешь, что мы не можем пользоваться доверием народа? Ты ведь тоже не дурак и прекрасно понимаешь, что в таком деле, как наше, выигрывает в конечном итоге только тот, кому поверят простые люди! Такие вот, как этот водитель! А ты считаешь, что нам они никогда не поверят. За каким же тогда чертом ты едешь сейчас в Кордову?!

— Чисто личные побуждения, — с зевком ответил Беренгер. — Все дело в том, что мне не нравится перонизм. Лично мне, понимаешь? Мне тошно от этих речей, от тона газет и казенной фразеологии — словом, от всего, что составляет лицо сегодняшней Аргентины. Поэтому я и примкнул к движению. Плюс к этому, разумеется, я еще считаю, вернее — надеюсь, что те перемены, которые могут произойти в стране при нашем содействии, не изменят жизни народа в худшую сторону. Для народа более или менее все останется по-старому. А я хоть перестану видеть эти паскудные портреты и паскудные лозунги, от которых сегодня в Буэнос-Айресе хочется блевать на каждом шагу.

— С такими мыслями революций не делают, — проворчал Пико.

— Делают, и еще как. Слушай, Ретондаро, если мы — идеалисты по нашему мировоззрению, то это не значит, что нам позволено подменять действительность идеалами. В области практики мы должны быть самыми трезвыми из материалистов, только при этом условии можно теперь что-то делать. Я хочу сказать — делать с минимальными хотя бы шансами на успех. Разумеется, атаковать с копьем наперевес ветряную мельницу, о чем мечтает наш дон Освальдо, можно и с закрытыми глазами… Ну что, пососем гарнизонного винца?

Пико отказался. Рамон достал из кармана свою трубочку, продул от мусора и припал в темноте к бутыли. Потом он выкурил еще одну сигарету, завернулся в пальто и уснул.

Поздно вечером они переправились на пароме через Рио-Парана. Замелькали освещенные улицы Санта-Фе, уже малолюдные, как обычно в провинции после десяти часов, и снова поглотила машину темная пустота спящей пампы, совершенно глухая, без огонька и просвета, без луны и звезд.

В Кордову приехали ранним утром. Пико проснулся от толчка Рамона и первую секунду не мог сообразить, где он и откуда этот холод, это прозрачное, чистое утреннее небо над головой, этот запах бензина и мокрого от росы сена. Потом он поднялся, растирая лицо ладонями. Пикап стоял у обочины; тут же на дороге, фыркая и гогоча, умывался Лагартиха, которому шофер сливал на руки из бидона. В отдалении, местами сиреневые, местами нежно-голубые, неожиданно и неправдоподобно высились очертания гор, а внизу, куда полого сбегало шоссе, лежал город — бело-желтый в лучах утреннего солнца, очень живописный, с беспорядочным нагромождением красных и серых черепичных крыш, стеклянно-бетонной геометрией новой архитектуры и оправленным в темную зелень колониальным барокко фронтонов и колоколен.