Юрий Слепухин - У черты заката. Ступи за ограду

Элена усмехнулась:

— Сейчас вы посвятили ей слишком длинную речь, чтобы я могла поверить вашей последней фразе, вам не кажется? Значит, это всего-навсего инфанта, которая получила хорошее образование, умеет говорить о музыке и «очень мило обижаться». Что ж, такие сейчас не встречаются на каждом шагу, не правда ли?

— На каждом шагу не встречаются, — хмуро согласился Хиль.

— А ее внешность? — спросила Элена, весело улыбаясь. — Соответствует всему остальному?

— Не знаю, — буркнул Хиль. — Внешность как внешность. В общем, конечно, ничего.

— Блондинка, брюнетка?

— Кажется, брюнетка, — подумав, сказал Хиль. — Вернее, не совсем, волосы у нее темные, но не черные. И глаза тоже какие-то такие. Нет, глаза, пожалуй, черные. Что вас еще интересует? Рост — средний. Фигура самая обычная, все на своем месте и как полагается. Вы довольны? И пожалуйста, хватит расспросов. Чтобы покончить с этой темой, я могу только повторить еще раз то, что уже сказал в самом начале. Я знаю эту девчонку Альварадо и немного знал вашего покойного супруга, и я не верю, что между ними могло быть что-то предосудительное. Для меня это совершенно вне сомнения.

— Еще бы, — кивнула Элена, и он не сразу понял, говорит ли она серьезно или в насмешку. — Еще бы, девушка из такой семьи, с кучей знатных предков! А вам не кажется странным, дон Эрменехильдо, что так безупречно воспитанная сеньорита гостит за городом у постороннего мужчины, пока его жена находится в отсутствии?

Хиль молча пожал плечами:

— Не знаю, со стороны трудно судить. Да и не нужно, донья Элена. К чему? Что это меняет? Вы сейчас озлоблены против нее так, словно это действительно ваша соперница. А ведь толком вы ничего не знаете. Когда не знаешь точно, почему человек совершил тот или иной поступок, можно подходить к нему с двух сторон… Вы меня понимаете? Можно предположить худшее и можно предположить лучшее. Это зависит от того, как вы вообще смотрите на людей, доверяете ли вы им или не доверяете… У меня есть такие знакомые, из моих коллег, — о чем бы такой тип ни услышал, у него всегда на все готовое объяснение, причем именно определенного рода. У кого-то хорошие отношения с начальством — значит, подхалимствует. Кто-то с начальством ругается — значит, бьет на популярность, хочет прослыть правдоискателем. И так без конца. Конечно, такой подход к людям может уберечь от разочарований, но ведь этак мало-помалу превратишься в мизантропа…

— Пресвятая дева, — вздохнула Элена, — до чего мужчины сентиментальны. Я не знаю, что такое быть мизантропом, но если это значит видеть людей такими, как они есть, то значит я и есть самый стопроцентный мизантроп. А вы можете разводить всякие красивые теории, дело ваше.

— Послушайте, донья Элена. Только что я вам сказал, что вы озлоблены против маленькой Альварадо, а теперь оказывается, что вы озлоблены вообще против всего мира…

— Я против него не озлоблена! — вспыхнула Элена. — Просто я знаю ему цену, будь он проклят! Если хотите говорить откровенно, то этот ваш мир в шестнадцать лет сделал из меня шлюху… Да, я сказала — шлюху! Не беспокойтесь, я не ловила клиентов на Леандро Алем. Я просто спала со своим патроном, чтобы не потерять работу! Не правда ли, мой дорогой дон Эрменехильдо, вы никогда не слышали о подобных вещах? Так вот слушайте, что делается в этом вашем мире, который вы призываете меня любить! И не забывайте, что этот мир отнял у меня человека, которого я любила больше своей души, — человека, сделавшего меня матерью!

— Да, но…

— Молчите! Мне неважно, кто виноват в смерти Херардо — банда того жирного янки или ваша подружка, чистенькая профессорская дочка! Молчите, я говорю! Какое вы имеете право требовать от меня, чтобы я им всем доверяла?! Кому я должна доверять — такому Брэдли? Или такой Альварадо, которой от скуки захотелось развлечься с чужим мужем?

— Да выслушайте вы меня наконец, каррамба!

— Мне ваши утешения не нужны! Какие слова могут теперь меня утешить? Вы не избавите меня от страха только тем, что скажете «не бойся»! А я боюсь, понимаете?! Не за себя боюсь, мне уже бояться нечего, а боюсь за своего маленького, за своего Херардина! Только теперь я, может быть, поняла, почему Херардо не хотел ребенка, — он тоже боялся, понимаете, боялся за них — за тех, кто по воле родителей входит в этот проклятый мир! Мне страшно за него каждое утро и каждый вечер, когда я смотрю, как он спит в своей кроватке… Ведь и Херардо когда-то тоже…

Элена — голос ее прервался — упала в кресло и заплакала, уткнувшись лицом в колени. Хиль смотрел на нее, вытянув шею, словно воротничок вдруг стал ему тесен.

— Успокойтесь, донья Элена, — проговорил он наконец. — Иначе я сейчас вкачу вам такую дозу нембутала, что вы пролежите пластом двое суток. Ну?

Элена, продолжая плакать, дернула плечом. Хиль покосился на шкафчик с лекарствами и остался сидеть. Пусть поплачет, в конце концов это тоже успокаивает.

Что ж, если обзаводишься детьми, тревога за них — вещь нормальная. К тому же у Элены это еще и гипертрофировано под влиянием недавно пережитой травмы — удивляться нечему. Но если это останется, мальчишку она может загубить. Дурочка, как будто богатые застрахованы от несчастий! Не о богатстве ей нужно думать, а о том, чтобы у ребенка был отец. Настоящий отец, который сделал бы из него мужчину. Я бы за это взялся. Еще как взялся бы! Но ведь не скажешь же ей так просто: «Донья Лена, выходите за меня замуж». Ведь не скажешь? А может, и скажу… когда-нибудь. Очень возможно. Вот возьму и скажу. Только нужно время.

Пико Ретондаро вернулся из эмиграции в понедельник двенадцатого сентября. В отличие от знаменитых «Тридцати трех» полковника Лавальехи [67] В 1821 году территория нынешнего Уругвая была аннексирована Бразилией под названием «Цисплатинская провинция», четырьмя годами позже аргентинский полковник Хуан Антонио де Лавальеха, командуя отрядом из 33 человек, высадился в стране и поднял там восстание, покончившее с бразильским владычеством. его группа насчитывала всего тринадцать человек, и переправлялись они не из Аргентины в Уругвай, а обратно. Но цель была та же, что и сто тридцать лет назад, — революция.

Пико всегда был суеверен, и сейчас странное нагромождение противоречивых примет привело его в трепет. Их было тринадцать — число само по себе дурное, хотя многие носят его на брелоках именно для отвода злых сил, а дата — двенадцатое, но зато понедельник, худший из дней недели. Что сулило им такое странное и противоречивое сочетание, понять было трудно.

В городке Белья-Унион, пока ждали переправы на аргентинский берег, он даже купил газету с гороскопами и начал расшифровывать предсказания, касающиеся его и остальных членов группы. Судьба-то у них была теперь более или менее одна! Оказалась чушь: ему и еще двум парням, родившимся под знаками Тельца и Водолея, газета посулила любовные приключения, а остальным — финансовые заботы, ссору с близким человеком и еще какие-то мелкие неприятности.