Юрий Слепухин - У черты заката. Ступи за ограду

Элена опять подняла голову и посмотрела на Беатрис. Глаза их на секунду встретились; Беатрис резким движением встала и посмотрела на часы.

— Небо, как я заболталась, — сказала она совсем другим тоном, рассеянно и снисходительно. — Простите, я нарушила ваш отдых, — надеюсь, вы не истолкуете мой визит как-нибудь превратно. Не скажу, что я рада нашему знакомству, — согласитесь, в данной ситуации это прозвучало бы фальшиво, — но я не жалею, что пришла к вам. Всего доброго, мадам…

Беатрис кивнула несколько высокомерно и пошла к двери своей легкой, чуть колеблющейся походкой. Элена ошеломленно смотрела ей вслед. Прозвенел дверной колокольчик, потом хлопнуло парадное, и стало тихо.

«Так вот она какая, эта Д. Б. Альварадо», — подумала Элена, подходя к окну, чтобы еще раз увидеть странную особу. Но той уже не было, — очевидно, она сразу же свернула по Ареналес в сторону Кальяо. Элена долго, пытаясь собраться с мыслями, смотрела на раскачиваемые ветром деревья сквера, на редких прохожих, на афишу эстрадного политического обозрения «Да здравствуют гориллы». Так вот она какая, эта Альварадо…

В середине ноября доктор Альварадо отбыл в Сьюдад-Трухильо. Начиналась жара, знакомые стали разъезжаться — кто в горы, кто по курортам атлантического побережья. Просматривая однажды газету, в отделе светской хроники, перечислявшей выехавших на открытие сезона в Пунта-дель-Эсте, Беатрис увидела имя Нормы Линдстром де Мендес — «обаятельной супруги молодого промышленника, широко известного в спортивных и деловых кругах нашей столицы». Она с удивлением подумала о своей былой дружбе с Нормой и еще больше удивилась тому, как быстро привыкаешь к одиночеству.

Она, во всяком случае, к нему привыкла. Быть всегда наедине со своими мыслями стало привычным и уже не тяготило. Ей даже казалось теперь немного странным, что раньше она могла испытывать потребность в общении с людьми. Самым, пожалуй, нелепым проявлением этой потребности оказался — как теперь думала Беатрис — ее визит к мадам Бюиссонье. Идя к ней, она не рассчитывала, конечно, встретить сочувствие и понимание, но робкая надежда на это, возможно, подсознательно продиктовала Беатрис ее нелепую исповедь, о которой она не могла теперь вспоминать без мучительного стыда. Она избегала встреч с Ларральде и даже стала реже бывать у Пико, боясь опять встретить там их общего знакомого.

Впервые в жизни она решила заинтересоваться политикой и несколько дней читала газеты, но это скоро наскучило. Статьи в «Ла Насьон» были слишком сухи и академичны, авторы обладали удивительной способностью нагромождать длиннейшие глубокомысленные абзацы, ничего не разъясняя читателю, а большинство остальных газет занималось в основном сведением мелких счетов с перонизмом. Беатрис никогда не питала симпатии к диктатору, но сейчас ей было противно читать на страницах «Лидера» или «Демокрасии» громовые филиппики против Апольда или Борленги, перечисление сумм, награбленных бежавшими партийными функционерами, или пикантные разоблачения их личной жизни. Хуже всего было то, что — в девяти случаях из десяти — все это писалось теми же перьями, которые еще полгода назад прославляли «великую эру хустисиализма». Когда в одной из газет начал печатать свои записки один иностранный писатель, за несколько дней до переворота прибывший в Аргентину как личный гость президента, Беатрис решила, что с нее хватит.

На эту тему она даже едва не поругалась с Пико, в одно из своих посещений затеяв разговор о печати и журналистах. Пико доказывал, что во всем этом нет ничего страшного: пресса есть пресса, и свое дело она делает, хотя и не в белых перчатках. А что вообще можно делать в белых перчатках? Разве что танцевать.

— При чем тут танцы? — с досадой возразила Беатрис. — Что ты говоришь глупости! Ты понимаешь, от всего этого просто тошнит — точно так же, как раньше тошнило от портретов и от «Перон выполняет»… В любой из этих газетенок — куда ни заглянешь! — одно и то же, одно и то же: сколько машин было у депутата такого-то, сколько норковых манто нашли в гардеробе у секретарши субсекретаря такого-то, какие взятки брал министр такой-то… Одна сплошная грязь — страшно себе представить, что думают о нас иностранцы!

— Ничего не думают. — Пико зевнул. — Прости, Дорита, я сегодня плохо спал. Ничего они о нас не думают, у них и у самих точно то же самое — и взятки, и норковые манто, и автомобили. Чтобы удивляться этому, нужно быть такой мимозой, как ты.

— Я не удивляюсь, но мне противно. Одни откровения этого писателя чего стоят! Жил гостем на президентской кинте, а теперь почитай, что пишет…

Пико рассмеялся.

— Чего ты хочешь от человека искусства?

— А вся эта мерзость — кто была чьей любовницей и так далее? Для чего это делается, Пико? Ты вообще читаешь газеты?

— Признаться, мало. С одной клешней как-то непривычно, а сестер просить не хочется — терпеть не могу, когда читают с ошибками. Я больше слушаю радио. — Он щелкнул пальцем по шкале небольшого приемника у изголовья и произнес загробным голосом: — «Иносенсио Натале; партбилет номер тринадцать тысяч тринадцать»! Ты эти передачи слушаешь? В общем, глупо, но иной раз смеешься… Конечно, не так легко — острить каждый день по полчаса. Кстати, говорят, это кто-то из известных комиков, чуть ли не Сандрини. Дорита, ты не понимаешь главного: все это делается не случайно и объясняется не только дурным вкусом редакторов и режиссеров. Конечно, дурной вкус тоже, не спорю. Но основная цель всей этой кампании — окончательно дискредитировать свергнутый режим в глазах народа. Понимаешь? К сожалению, приходится прибегать даже к таким штукам, как альковные сплетни. Что же делать!

— Постой, я чего-то не понимаю, — сказала Беатрис. — Когда готовилась революция, вы все время доказывали, что народ с вами, что весь народ ненавидит перонистов и что вы намерены лишь осуществить то, о чем мечтает народ. А теперь получается, что Перона мало было свергнуть, что теперь еще нужно его дискредитировать. Но вы же кричали, что народ его и так ненавидел?

Пико стал говорить о неоднородности настроений рабочих масс, о психологической инерции, о демагогии в официальной пропаганде последних лет. Беатрис слушала его и не могла избавиться от мысли, что здесь что-то не так, что с революцией вообще произошло что-то странное. Вначале — по крайней мере, так восприняла революцию она сама, будучи еще в Европе, — все это было очень чистым и романтичным. Ей нравился Лонарди — «генерал-рыцарь», накануне восстания посвятивший свою шпагу деве Марии и во время уличных боев в Кордове приказавший выстроить почетный караул для встречи пленных курсантов-парашютистов, которые сложили оружие последними. Все это воскрешало в памяти времена мушкетеров, белых плюмажей и рыцарского обращения с врагом. На пароходе, по пути домой, Беатрис думала иногда, что Аргентина будет теперь какой-то совершенно иной, что «элегантная революция» покончила не только с диктатурой, но и со всем тем темным и грязным, что постепенно накапливается в застоявшемся обществе…