Юрий Слепухин - У черты заката. Ступи за ограду

Впрочем, она шла совершенно спокойно своей быстрой, легкой, чуть колеблющейся походкой, четко постукивая каблучками и бесстрастно глядя перед собой сквозь большие солнцезащитные поляроиды. Она всегда смеялась над этой дурацкой модой носить на глазах зеркала и никогда их не носила — именно поэтому стала носить теперь. Прическа тоже была изменена по мере возможности. Но все равно — у нее было слишком много знакомых, которые проводили сезон в Мар-дель-Плата, и каждый из них мог очутиться на этой улице, в этот самый утренний час, в эту минуту…

Знакомое стрекотание мотороллера догнало ее за углом, на середине следующего квартала. Не оглянувшись, Беатрис подошла к обочине тротуара и, когда рядом затормозила белая «ламбретта», примостилась боком на заднее седло, левой рукой взявшись за пояс Яна.

— Держишься? — спросил тот, не оборачиваясь.

— Да, поехали.

Мотороллер тронулся, ускоряя ход, вильнул влево, вправо, юркнул между машинами и помчался вместе с ними, фыркая и подпрыгивая. «До чего же нелепый вид транспорта», — подумала Беатрис, правой рукой нашаривая какую-нибудь дополнительную точку опоры позади себя.

— Где мы будем завтракать сегодня? — Ян спросил это громко, может быть, просто чтобы перекричать шум ветра и уличного движения, а может быть, и оттого, что его уже раздражало ее маниакальное нежелание появляться дважды в одном и том же месте. Беатрис, во всяком случае, восприняла его тон именно как раздраженный.

«Скоро начнутся сцены», — подумала она, а вслух сказала:

— Где хочешь. — Она выглянула из-за его плеча и прищурилась. — Что это там впереди, кажется «Мартона»? Вот и прекрасно.

Ян снова вырулил к тротуару и затормозил. Беатрис соскочила с седла и торопливо, не глядя по сторонам, вошла в дверь молочной. Внутри было чисто и прохладно — кафель и белый мрамор — и вкусно пахло свежим сливочным маслом; все это почему-то напомнило ей детство. Но тут же, следом, в эту белизну и прохладу вошел Ян Гейм.

— Возьми мне молока и рогаликов, что ли, — сказала она, снимая перчатки. — Можно с джемом. Я займу тот столик, в углу.

Позавтракали они молча. Впрочем, теперь это было уже не то молчание, которое так хорошо получалось у них месяц назад там, в Буэнос-Айресе.

— Ты не хочешь съездить на Пунта Моготес? — спросил наконец Ян. — Говорят, там пляж совсем пустой.

— Можно, — не сразу отозвалась Беатрис. — Только не сейчас, я должна побывать у себя в отеле. Воображаю, что думает обо мне хозяйка…

Ян посмотрел на нее удивленно:

— Тебя всерьез беспокоит, что думает о тебе какая-то трактирщица? Будь выше этого, Беатриче.

— О, я уже выше, — усмехнулась Беатрис, бросив на него почти ненавидящий взгляд. — Ты меня научил, мой патриций. Это правда, что римские дамы купались в присутствии рабов?

— Кажется, — лениво подтвердил Ян. — Я об этом где-то читал. У Светония, что ли.

— Вот видишь. Единственное, что мне теперь остается, это пройтись нагишом по Рамбле, с великолепным патрицианским презрением к тому, что обо мне подумают. Кстати, я ведь до сих пор толком не знаю, что думаешь обо мне ты, mi fiel amador [95] Мой верный возлюбленный (исп. устар.). . Если не как о человеке — на это я не претендую, — то хотя бы как о любовнице. А? — Она весело смотрела на Яна, ожидая ответа.

Тот промолчал.

— Говорите же, Дон Хуан Тенорио [96] Герой пьесы Тирсо де Молина, прототип образа Дон-Жуана. , — продолжала Беатрис. — У вас ведь есть опыт, судя по всему… И есть с кем сравнивать. Так что же?

Ян, сидевший с опущенной головой, поднял на нее глаза, и Беатрис не поняла, чего в них больше — тоски или обыкновенной скуки.

— Хочешь ссориться, Беатриче?

— О нет, что ты! — Она рассмеялась, немного истерически. — Ссориться нам уже поздно, Хуансито. Я просто хочу знать себе цену, поэтому и спрашиваю!

— Не понимаю одного, Беатриче, — сказал Ян. — Я ведь ни к чему тебя не принуждал, ты знаешь. И если ты воспринимаешь все это так… так трагически, то как же ты тогда могла вообще…

Он не договорил и снова опустил голову. Беатрис смотрела на него и чувствовала, как улетучивается ее истеричная бравада, уступая место отвращению, и как откуда-то со дна души поднимается темный нерассуждающий ужас перед ее новым «я» — тот самый ужас, что погнал ее к Яну поздним вечером того дня, когда все это случилось, когда она была одинока и опозорена и когда у нее не было в мире ни одного близкого человека, кроме него, «близкого» уже хотя бы физически…

— Как я могла стать твоей любовницей? — переспросила она уже совсем другим тоном, просто устало. — Ты это хотел спросить? Не знаю, Хуан. Или, пожалуй, знаю… но предпочитаю не говорить, — в этом ответе нет ничего приятного ни для тебя, ни для меня самой. Будем считать, что просто так уж случилось… Как случалось миллионы раз у других…

Они вышли на улицу. Ян взял прислоненный к дереву мотороллер, свел его на мостовую и, запустив мотор, сел в седло, упираясь ногою в тротуар. Машинально покручивая рукоятку газа, он смотрел прямо перед собой пустым, неподвижным взглядом, словно не в силах оторвать глаз от какой-то видимой ему одному точки. Беатрис только сейчас заметила у него эту странную, безнадежную складку губ. Или раньше ее не было?

Словно опомнившись или очнувшись, он посмотрел на Беатрис:

— Подвезти тебя?

— Нет, я пойду пешком. Ты куда сейчас?

— На почту, потом заправиться. Когда за тобой заехать? Минут через сорок?

— Хорошо, — безразлично сказала Беатрис. — Только не подъезжай к отелю, я выйду на угол…

«Mon plaisirs d’amour [97] Радости любви (франц.). , — устало подумала она, провожая взглядом белую «ламбретту». — Будь проклят навеки выдумавший эту ложь, этот подлый обман!»

«А в общем, это даже и не обман», — сказала она себе через минуту, медленно идя по тихой, прохладной от зеленых утренних теней улочке. Кто ее обманывал? Кто обещал ей что-нибудь другое? Даже прямой виновник — Ян — и тот, в сущности, ни в чем не виноват — она со злости назвала его Хуаном Тенорио, а ведь он ее не соблазнял, он просто взял то, что она ему предложила… Как взял бы на его месте любой.

Ей некого винить, кроме себя самой. А если посмотреть глубже, то даже и не себя — вот что самое страшное. Страшнее всего, когда приходится винить безликие «обстоятельства», судьбу, жизнь. Жизнь вообще, ее беспощадные к человеку законы…

В какой-то степени Беатрис всегда это предчувствовала. Может быть, повлияло монастырское воспитание, но с тех пор, как она еще подростком открыла для себя существование пола, все связанное с ним было для нее предметом скорее страха, чем интереса. Разумеется, было и любопытство, было и притяжение, подобное тому, что испытывает человек на краю пропасти, но страх был сильнее. Беатрис чувствовала, догадывалась: здесь действительно пропасть, а не овражек, куда можно безнаказанно спрыгнуть из любопытства.