Юрий Слепухин - У черты заката. Ступи за ограду

— Ничего, — улыбнулся Ян, — сейчас еще мало движения на улицах, проскочим…

Уже совсем рассвело, когда забрызганный грязью светло-зеленый «боргвард», обогнув парк Лесама, выехал на Пасео Колон. Широкий проспект был почти безлюден, лишь кое-где стояли на углу группы ожидающих автобуса и трамваи шли уже переполненными. Туман стал реже, вверху угадывалось чистое небо.

— Погода, пожалуй, исправится, — сказала Беатрис.

— Возможно.

— Ты… когда думаешь ехать обратно?

— Завтра утром.

— И долго еще собираешься там пробыть?

— Беатриче, не делай хотя бы вида, что тебя это интересует!

«Очень интересует, — мысленно ответила Беатрис, ничего не сказав вслух. — Интересует, потому что нам просто нельзя быть вместе — в одном городе, с постоянным риском встречи на улице…»

Они миновали оживленную, несмотря на ранний час, площадь Ретиро, с толкучкой на троллейбусных остановках. Промелькнули в зелени оранжево-кирпичные стены Музея изящных искусств, серые колонны юридического факультета. Вокруг опять стало безлюдно — в резиденциях авениды Альвеар день начинался поздно.

— Мне очень жаль, Ян, — сказала Беатрис, начиная собирать в дорожную сумку разбросанные по сиденью мелочи, — очень жаль, что ты так отнесся к моему решению. Я надеялась, ты сам поймешь, что это не может продолжаться…

— Ты все же хочешь объяснений, — усмехнулся Ян, — хотя и сказала, что не видишь в них необходимости. В сущности, они действительно ни к чему. Да и что мы можем сказать друг другу? Ты решила порвать со мной — не стану же я тебя упрашивать!

На углу Окампо Беатрис прикоснулась к его рукаву:

— Минутку, Ян. Пожалуйста, оставь машину здесь, не будем подъезжать к дому…

Предосторожность оказалась излишней — в столь ранний час в соседних домах спала даже прислуга. Стараясь не шуметь, Беатрис открыла калитку и выгребла из почтового ящика груду корреспонденции. Дорожка была плотно устлана желтыми и коричневыми листьями, чистое, промытое ночным дождем утреннее небо стояло над садом, свежо пахло землей и мокрой зеленью. Было очень холодно.

— Никогда не было в феврале такого холода, — сказала Беатрис, идя к дому вместе с Яном, несшим ее чемодан и дорожную сумку.

— Просто ты никогда не вставала так рано, — отозвался тот. — А день будет жарким…

Они вошли в холл, здесь было почти темно — бледный утренний свет едва просачивался сквозь витражи. Беатрис остановилась в нерешительности, ей почему-то не хотелось включать электричество. Странная растерянность овладела ею — сейчас, когда все было кончено, когда оставалось только попрощаться. Она добилась своего: с Геймом было покончено, он стоял здесь, опустив на пол чемодан, и смотрел на нее печально и словно выжидающе — уже совершенно чужой человек, которому оставалось только сказать «прощай». И она поняла вдруг, что произнести это слово не так просто.

— Ну что ж, вот теперь я действительно вижу, что ты не «джеттаторе», — заговорила она с неестественным оживлением, избегая смотреть на Яна. Только сейчас она заметила, что все еще прижимает к груди ворох разноцветных конвертов и бандеролей, и вывалила их на крышку старого резного ларя возле лестницы. — Неужели придется все это разбирать, ужас просто!

Потом она снова обернулась к Яну. Тот стоял посреди холла и смотрел на нее без упрека, без осуждения — просто печально. Не так легко, оказывается, нанести человеку coup de grace [103] Последний удар («удар милосердия», франц.). — даже чужому, даже причинившему зло. Даже Гейму!

— Что же ты стоишь, — продолжала она бессвязно и торопливо (просто чтобы не молчать), — о, знаешь что? Пожалуйста, отнеси чемодан наверх, я с ним не справлюсь, и быстро спускайся — будем завтракать… Из еды, конечно, ничего не найдется, но кофе будет через десять минут. Ты, кстати, можешь пока умыться, дверь в ванную — справа из коридора, там матовое стекло…

Ян понес чемодан наверх. Беатрис вышла на кухню, постояла с закушенными губами, забыв, что нужно делать, потом схватила кофейник, ополоснула под краном, наполнила водой, включила газовую горелку. Сейчас он уйдет. Самое большее — полчаса. Может быть, он догадается сам, и тогда ей не придется ничего говорить. Догадается и просто уйдет…

Она снова вышла в холл. Здесь было уже светлее, но Беатрис зажгла электричество и, подойдя к ларю, стала рассеянно ворошить конверты; в эту минуту ее слух уловил знакомое металлическое царапанье вставляемого в замок ключа.

Она обернулась к входной двери скорее с удивлением, даже не успев испугаться. Она не испугалась и тогда, когда дверь тяжело заскрипела и в холл вошел отец.

— Ты уже здесь, моя дорогая девочка, — обрадованно сказал дон Бернардо, бросив на столик портфель и палку и освобождаясь от макинтоша. — Я так боялся, что ты поздно получишь телеграмму и не успеешь приехать — я ведь всего на два дня…

«Боже, как пирамидально я влипла. Почему вдруг это лицейское словцо? Но влипла я действительно пирамидально, классически и — главное — абсолютно незаслуженно на этот раз. Как глупо — ни разу не влипнуть в Мар-дель-Плата и попасться тут в первые же десять минут после приезда…»

— Здравствуй, папа, — едва шепнула она помертвевшими губами. — Я не ожидала… Ты разве посылал телеграмму?

— Разумеется, в Мар-дель-Плата и на всякий случай сюда, я ведь не знал, вернулась ли ты, — ты так долго не писала…

Беатрис успела еще подумать, что лучше будет, если она скажет отцу о присутствии Яна раньше, чем тот появится на лестничной площадке, но говорить было уже поздно.

— Алло, Беатриче! — послышался сверху голос Яна (наверное, он крикнул, приоткрыв дверь ванной). — Прости, я не могу найти полотенца!

Беатрис закусила губы. Отец, который тем временем уже успел пересечь весь холл и был в двух шагах от нее, замер на месте. «Матерь божия, как я влипла… И угораздило же меня послать его с этим идиотским чемоданом!»

Она беспомощно глянула вверх, на лестничную площадку, и хрустнула переплетенными пальцами.

— Послушай, папа…

— Что это, — выговорил наконец дон Бернардо, — что это значит, Дора? Ты что — вышла замуж, ничего мне не сообщив?

— Я не замужем, что ты! Ты понимаешь, это просто знакомый, он…

Она испугалась, что отец сейчас задохнется, таким страшным стало вдруг его лицо.

— Просто знакомый — у тебя в доме, в пять часов утра… — Дон Бернардо с ужасом смотрел на дочь, и она видела, что он все еще отказывался поверить факту, надеясь увидеть его в каком-то ином свете. И ведь так легко было бы все объяснить! «Погоди, папа, ты не дал мне сказать: мы только что приехали, я попросила сеньора Гейма отнести наверх чемодан — только и всего!» Она могла сейчас сказать все это отцу и не солгала бы ни в одном слове, и в то же время во всем этом не было бы ни слова правды. «Мы четверть часа как приехали, — могла бы она сказать, — ты можешь проверить: машина стоит за углом, у нее и мотор еще не остыл». Все это можно было сказать, и ложь была бы вполне надежной и правдоподобной, но у Беатрис уже не было сил лгать.