Максим Горький - Антология русского советского рассказа (30-е годы)

— Слава богу.

Старик рассмеялся, по очереди взглянул на сыновей, вдруг оборвал смех и, точно изумившись, что около него все еще кто-то стоит, кончил разговор:

— Что еще? Ступайте к себе.

Он посмотрел сыновьям в спины.

Они были одинаковы: широкие лопатки выпукло обозначились на поддевках, придавленные тяжкими дугами плеч.

— В отца, — прошептал старик и не то о вызовом, не то одобрительно мотнул головою на дверь.

Братья стояли друг против друга, опешив. Старший нашелся первый, сказал:

— Без Денисенки не распутаться.

«— Нужны деньги, — отозвался Павел.

— У меня есть.

— Он балованный. Дешево не отделаешься.

— Хватит. Пойдем.

И они пошли.

Денисенко держал извозный и ямской двор, почти весь перевоз через Волгу был у него в руках, лошади его славились, с легкою доводилось ему бывать и в Пензе и в Тамбове, ямщиком он был отменным.

Двор стоял на краю оврага, за Казанской церквью. Навоз из конюшен и со двора валили в овраг, оттуда поднимался тепло-сладкий парок тлена, и все вокруг дышало этим парком, плавало в нем и утопало.

Как все покровские хохлы, Денисенко коверкал свою речь, мешал ее с кацапской, говорил враспевочку, точно приседая в конце слов. Он прыгал на одной здоровой ноге, подобрав больную по-куриному, под живот, и открещивался:

— Це ж откуда мне ведать, що вин замышляет?

— А о чем ты ему писал письма? — мрачно допытывался Петр.

— Письма? Оборони меня царица небесная! Слыхом не слыхал про письма!

— Ведь я знаю! — сказал Павел.

— Що таке?

— Как от тебя отцу письма приносились.

Денисенко щерился:

— Вы ж те письма не бачили?

— А вот и бачил! — прикрикнул Петр.

— Не бачили! — смеялся Денисенко.

Так они перерекались, разглядывая друг друга и прикидывая, когда удобно перейти к самому делу. Наконец Петр спросил:

— Сколько хочешь?

Денисенку точно громом сразило. Он подпрыгнул, метнулся под образа, присел на лавку.

— Чур мне чуру! — тихонько пробормотал он, утирая со лба пот. — Що я, ослыхался, Петр Мироныч?

— Ничего не ослышался, — спокойно заявил Петр. — Сколько нужно, чтобы ты сознался, зачем тебя отец призывал?

— Та нискильки не нужно. Що ж вы прямо не скажете, про какое, мол, дело ходил Денисенко до бати?

Испуг с него как рукой сняло.

Он сказал, смеючись:

— Мирон Лукич на старости заскупился. Денисенко дорого-де за подводы считает. Твое, говорит, счастье, що на ногах стоять не могу, а то б я тебя вихор-то выдрал!

Он дернул себя за черствые клочья волос и поскакал к двери:

— Минуточку, дорогие гости, я тилькы до конюшни. Ах, забаламутили мою душу, забаламутили, любезные!..

— Ни с чем уйдем? — обернулся Петр к брату.

— Вот так и будет плясать бесом.

— Ну, к дьяволу! Попусту терять время!..

Дома все было по-старому, ничего не убавилось, а братьям все недоставало спокойствия, вот-вот, чудилось, разразится беда, и с какой стороны ее ждать — нельзя было взять в толк.

Они бродили насупленные, работа застревала у них в руках, свет сошелся клином на загадке, загаданной отцом, — как вдруг все стало ясно.

Случилось это вечером, когда стемнело и надо было сдавать отцу ключи. Петр Миронович, собираясь идти вниз, на старикову половину, внезапно прислушался к тишине, чуть-чуть наполненной еще отзвуками дня. Ни слова не вымолвив, быстро и что-то очень легко для грузного своего веса, он выбежал из комнаты. Павел кинулся за ним вниз по лестнице. В темноте коридора не различить было, что происходит, слышалась только возня в сенях у парадного хода, и Павел притулился около косячка.

— Петр Мироныч, Петр Мироныч! — расслышал он сдавленный голос.

— Давай сюда! — рычал Петр.

— Петр Мироныч, истинный бог!

— Чего несешь, ну? Давай, говорю, ч-черт!

— Петр… э… ей-богу!

На мгновенье смолкло, потом вырвалось диким хрипом:

— Уда-вили, Хрис-том-бо…

Опять тишина, глухой стук об пол. Снова хрип?

— Христом-бо… задуши…

И сразу горячее, чуть внятное отчаянное бормотанье?

— За голенищем… правый сапог… Христ…

Возня словно усилилась, вдруг стихла, еще поднялась, и спустя секунду Петр бросил в чулан рыхлым мешком чье-то тело и задвинул щеколду.

— Кто это? — прошептал Павел.

— Васька.

— У меня сердце заполохнулось. Жив ли он?

— Рано умирать дураку! — отдуваясь, сказал Петр. — Я сразу внял, как он крюком лязгнул.

— Ну?

— Ну, и попался. Письмо — видишь?

Они поднялись наверх.

На конверте отцовской рукой было выведено имя Агриппины Авдеевны Шишкиной.

— Новая? — все еще шепотом спросил Павел.

— А ты слыхал?

— Нет.

— Стало быть, новая.

Петр разорвал конверт.

«Почитаемая из отдаления, воистину луч моих дней и надежда счастья, Агриппина Авдеевна! В ожидании ответа не отвергните ищущего, но доверьтеся сердечному намерению оного. Никакой обольститель, но обожающий раб страждет повергнуться к достойному подножию красоты вашей. Размыслите в спокое обо всем, доселе описанном, о том совершенстве жизни и удовольствии, кои всякий час готовы у меня по вашему одному капризу. Ибо все, окромя молодых, легкомысленных и незавидных лет, обещаю вам подарить, да и молодость заменит мой чувствительный пыл. Поелику же беспокоитесь вы о ногах, как вы расспрашивали моего посланца, то эта наносная болезнь проходит, когда о вас думаю, паче и вовсе пройдет без следа, едва взгляну на вас, небесная голубка. Молю отозваться, сгорая от желания, наконец, держать в руках час и время, когда свижусь с моим ангелом, с любовью пребывающий

Мирон Гуляев».

Братья перечитали письмо — раз, другой. Петр поглядел его на огонь, Павел пощупал бумагу, никто не решался сказать, что думал. Так, молча, они распрямились и постояли в неподвижности, каменными спинами своими заслоняя свет. Потом Петр сунул письмо в карман, взял со стола связку ключей и пошел к отцу. Брат двинулся за ним тенью.

Мирон Лукич встретил сыновей подозрительно, отклонившись на подлокотник кресла, точно издали было удобнее следить за их лицами.

— Что это в сенях словно шумел кто? — спросил он.

— Извольте, батюшка, ключи, — сказал Петр и протянул отцу связку.

Но тот не сразу взял, еще больше отклонился на сторону и повторил, сощурившись на сына:

— Я говорю, что за шум был в сенях?

— Извольте ключи, или куда положить прикажете? — проговорил Петр.

Тихо, с раздумьем, старик протянул руку, как будто необычно было холодное позвякивающее кольцо с нанизанными на него увесистыми ключами.

— Где Васька? — спросил он, цепко зажимая ключи в своей гусиной лапке.

— Вам должно лучше знать, он при вас находится.

Ненадолго стало тихо. Все трое перехватили дыханье.

Вряд ли не первый раз за всю жизнь слышал Мирон Лукич такой ответ.