Николай Руденко - Ветер в лицо

На одном документе Доронин сосредоточил особое внимание — он говорил о Федоре как о человеке храбром, самоотверженном. Это была докладная записка командира части на имя командира дивизии. В ней рассказывалось о том, как старший лейтенант Голубенко с небольшой группой саперов под бешеным огнем вражеских батарей наводил переправу через реку Ингул. Трижды в сутки фашистские снаряды прямым попаданием разрушали переправу, и трижды саперы во главе с Голубенко восстанавливали ее под непрерывным обстрелом. А когда взрывом бросило в воду последних двух саперов, Голубенко спас одного из них, затем попросил у командира роты трех солдат-добровольцев и пополз на переправу в четвертый раз, чтобы снова починить ее...

Личное дело Голубенко не было распухшим, в нем не было ничего лишнего, и все, что попадало сюда, подкалывалось, безусловно, другими людьми, без участия Федора. Он, как видно, очень мало интересовался этой папкой, никогда в нее не заглядывал, потому что в ней, например, числился только номер приказа о присвоении ему очередного звания инженер-капитана, а выписки из него не было. Если бы Голубенко был в этом заинтересован, можно было бы запросить из части и подколоть к делу.

Доронин обратил на это внимание только потому, что папка с личным делом Солода была, наоборот, распухшей от бумаг, толстой, как мертвая камбала, которую выбросило на берег штормом. В ней были тщательно собраны и подшиты все до одного приказы о постепенном продвижении Солода по служебной лестнице, о награждении его орденами, характеристики из каждой части, где ему довелось служить. Встретил здесь Доронин и ту военную характеристику, в которой рассказывалось о спасении знамени полка. Была здесь выписка из истории болезни, гласящая о тяжелом ранении, а также характеристика из госпиталя, — в ней говорилось, что подполковник Солод при лечении проводил активную политико-воспитательную работу среди раненых бойцов и офицеров...

Доронин сам с уважением относился к документам, которые отражали жизненный путь человека, но его удивила привычка Солода страховать каждый свой шаг какой-нибудь бумажкой. Удивительно, ведь Ивана Николаевича нельзя назвать бюрократом относительно других. Откуда же этот бюрократизм по отношению к себе лично?..

Выйдя из военкомата, Доронин пошел по улицам города, размышляя над делом Солода, с каждой бумажкой которого он внимательно ознакомился. Дело было такое солидное и педантично основательное, что сама эта основательность привлекла к себе внимание Макара Сидоровича.

А может, такая щепетильность продиктована военной специальностью Ивана Николаевича? Ведь интенданты хорошо знают цену бумажке, скрепленной гербовой печатью. Возможно, что так...

Макар Сидорович с тревогой подумал о том, что ко всем документам Солода он добавил еще один, да еще какой!.. Не ошибся ли он, давая ему рекомендацию в партию? Это его начало серьезно беспокоить. Ведь он с сегодняшнего дня несет партийную ответственность и за его прошлое, и за настоящее, и за будущее. Хотя с него не снималась такая ответственность и раньше, но теперь Солод собирался стать членом партии. Макар Сидорович расценивал выдачу рекомендации как нечто большее, гораздо важнее, чем связь между родными братьями, между отцом и сыном.

Макар Сидорович редко отказывал людям, обращавшимся к нему за рекомендациями, но после этого ревностно следил за их работой, политическим самообразованием, поведением. И ему пока что ни разу не пришлось краснеть за кого-то из них.

Итак, Доронин чувствовал двойной моральный долг до конца проверить каждый шаг в жизни Солода. Его не удовлетворяло огромное количество различных документов в личном деле Ивана Николаевича. В тщательности Солода Макар Сидорович чувствовал что-то фальшивое, как и в его поведении в последнее время.

Огромные изменения, произошедшие в жизни нашего общества в течение последних двух лет, были не в пользу Солода, а в пользу Козлова. Раньше Доронин не мог и подумать о возможности ознакомления с теми делами, которые находились в железных сейфах КГБ. Даже партийным работникам значительно более высокого ранга доступ к ним был закрыт. Теперь же Доронин с помощью секретаря горкома мог проверить, кто и каким образом отправил Козлова в лагерь.

Если письма, о которых упоминал Козлов, окажутся анонимными, это только поможет разоблачить Солода. Человек с чистой совестью никогда не боится назвать свое имя. А установить настоящее имя анонима, когда он ограничен определенным кругом людей, не слишком трудно.

Солод, видимо, рассчитывал, что никто и никогда не заглянет в тайники еще недавно всевластного учреждения. Итак, если он будет уличен, то только по воле партии, решившей проветрить все глухие уголки государственной машины. Там, куда годами не попадает свежий воздух, неизбежно заводится вредна плесень, громоздятся мокрицы...

«Своевременно ты вернулся, товарищ Козлов!» — по​​думал Доронин.

Часто выпадали дожди. И хоть после них было тепло, дышалось легко, Николай Григорьевич не позволил Сотнику и Горовому лежать на веранде. Они вынесли на веранду шахматный столик и часами просиживали за ним.

Обоих их одинаково беспокоила подготовка мартеновской печи к новому эксперименту. Николай Григорьевич уже знал, как «осторожно» ведет себя Горовой, находясь вне больницы. Он ни за что не соглашался отпустить его даже на час.

— Нет, нет, Гордей Карпович. И не просите. В прошлый раз вы меня убедили — гости, мол... А вам после этого было хуже. Не позволю.

Виктор уже ходил, опираясь на палку, но выписываться ему тоже было рано. Он пытался апеллировать к сознательности Николая Григорьевича:

— Поймите, меня прислало министерство. Я должен участвовать в этой работе. Иначе — зачем же я сюда приехал?

Но врач был неумолим.

— Через неделю выпишу. Иначе вы снова ко мне вернетесь. И уже не на неделю...

Однажды к Горовому пришел Гордый. Кузьмич теперь не был «королем» среди скоростников. Газеты уже писали не только о нем — недавно Сахно выдал плавку за шесть часов пятнадцать минут, а Круглов – за пять часов сорок минут. Это было только на десять минут больше всесоюзного рекорда Гордого. Никита Торгаш, хоть и ворчал, но тоже тянулся за ними. Он то опережал Сахно, то отставал от него на двадцать-тридцать минут. На заводе появлялись новые, раньше малоизвестные имена. Они властно заявляли о себе — хоть нас, мол, и не считали скоростниками, но мы тоже не лыком шиты... Что же касается Кузьмича, то он шел на одном уровне с Кругловым. Не отставал от него и не мог опередить.

Кузьмич зашел в палату в белом медицинском халате, почтенный, неторопливый, как профессор.