Николай Руденко - Ветер в лицо

Кузьмич поднялся на невысокий холм и остановился, тяжело дыша. Старый он уже стал. Старый, полынь-трава...

Около него закрутило мелкую пыль, ударило ветром в лицо. В ушах свистело, кончики усов отбросило на щеки, будто чьи-то невидимые руки их гладили. Ветром донесло родной заводской дымок. Кузьмич вдохнул полной грудью запах раскаленного железа, ощутимый тому, кто привык к нему с детства. Сердце забилось ровнее, дышать стало легче.

Кузьмич постоял еще немного и пошел к заводским воротам, навстречу ветру, что играл его усами, приятно щекотал ноздри, наполнял грудь знакомыми запахами.

«Ничего, что старик, — подумал Кузьмич. — Старый конь борозды не портит. Посмотрим, Николай, чья возьмет!»

Вадик, как они и условились, ждал его у проходной. Когда приблизился Кузьмич, мальчишка сразу понял, что дедушка в хорошем настроении, а это очень важно, потому что Вадику хотелось заглянуть в каждый уголок на заводе, расспросить обо всем...

Настроение у Кузьмича было действительно хорошее, его не смогло испортить даже раздражение оттого, что он не отказался от неожиданной шахматной дуэли с Сотником.

Обзор, конечно, начался с мартеновского. Разве Кузьмич мог согласиться, что есть на заводе другой цех, равный по своему значению мартеновскому?

— Наш цех — сердцевина завода, — гордо объяснил Кузьмич, идя с Вадиком по колеям, пересекающим серый бетонный пол цеха, как стальные струны огромных цимбал. — Все начинается с мартеновского. Сталевар среди рабочих, как академик среди ученых... Должен знать гораздо больше. Тут тебе и химия, и физика, и...

Кузьмич запнулся, не зная, какую бы ему науку, обязательную для сталевара, еще назвать.

— И теплотехника, — подсказал Вадик, ослепленный пламенем, выбивающимся из завалочного окна печи. — Таблица логарифмов, квадратный корень... Правда?

— Конечно, сталевару всегда приходится заглядывать в корень, — ответил Кузьмич, округлив фразу так, чтобы она была правильной в каком угодно смысле.

Но Вадику и в голову не приходило, что Кузьмич меньше знаком с науками, о которых говорил, чем он, школьник. И сам Вадик пока что думал о таблице логарифмов, как о чем-то загадочном, что должно открыться для него через год-два. А для дедушки все это, конечно, легко — как жареные земляные орехи щелкать!..

Как же тут обойтись без таблицы логарифмов? Вот видишь, какой кран под потолком бежит! А вот машина зазвенела, предупреждая, чтобы они сошли с рельсов. Большая, как стальная гора. Это, конечно, и есть завалочная...

Они осмотрели литейный пролет, насадки, котлы для получения пара. Все это показалось Вадику таким грандиозным, загадочным, сложным, — мало одной жизни, чтобы узнать, понять, докопаться до последнего винтика... И именно эта загадочность привлекала, восхищала Вадика, давала толчок его юношеской фантазии. Но еще больше все это пленило воображение парня, когда дедушка рассказал, как они во время оккупации обманывали немецкого коменданта.

— Пустили было две печи. Поздней зимой... Согнали нас, — давай сталь, русише швайн! Иначе — пулю в затылок. Помнишь, что они сделали с Макаром Мазаем?.. Я его хорошо знал. И у нас было то же самое. Отец Федора Павловича плюнул коменданту в лицо. «Вот тебе наша сталь, шмаркун фашистский!..» Расстреляли ночью. Хотели было в печь бросить, но испугались нашего брата... Ну что же, думаем, — надо действовать хитрее. Нет резона всем погибать. Послали на шихтовый надежных ребят. А они нет-нет, да и подкинут в мульду большую льдину... Один взрыв, второй... Ищут на заводе взрывчатку, а не знают, что та «взрывчатка» под ногами поскрипывает. Так у них ничего и не получилось.

Прокатный Георгий Кузьмич показывал неохотно.

— Сам же о корне говорил. А корень — это мартеновцы. Прокатный — это пекарня, выпекает всякие там лепешки из нашего стального хлеба. А где корень хлеба — в пекарне или в борозде?.. Правда, есть такие, которые думают — хлеб, как груши, на деревьях растет, а сыр из вареников пальцем добывается. Или, увидев живую корову — просят хозяев: «Надоите нам, пожалуйста, кефира...»

Но как это ни злило Кузьмича, а прокатный цех увлек Вадика значительно больше, чем мартеновский. Все здесь — от нагревательных печей до рольганга, по которому постоянно несутся извивающиеся огненные змеи, — казалось Вадику фантастическим, сказочным, происходящим не на земле, а в каком-то другом мире, куда открывается доступ только исключительным людям.

— А через сколько лет можно стать нагревальщиком? — Спросил он.

Кузьмич сам начал жизненный путь с работы у печей, и хотя тогда они были совсем другими, но у него осталась неприязнь к этой профессии на всю жизнь.

— Подумаешь! Тоже мне работа. Шесть-семь месяцев — и готово... Младший сварщик — нагревальщик. А чтобы стать путевым сталеваром, надо талант иметь. Как Колька Круглов.

— Знаете, дедушка... Здесь все, как на корабле. Кажется, стоишь на пульте управления и плывешь куда-то в неизвестность. А вокруг — огненное море...

— Глупости! — Не на шутку разгневался Кузьмич. — В какую неизвестность? Так можно доплаваться, что не ты — слябы поплывут. Растают в печах, потечет металл...

Когда возвращались домой, Вадик расспрашивал Кузьмича о том, каким образом можно попасть в ремесленное училище.

— Зачем тебе это? В Москве же такого завода нет... Учись, инженером будешь. Теперь пути открыты. Хотя, правда, когда открыты, то и не тянет... Вот если бы не пускали, и хлеба не было... Вам все, чтобы сопротивления больше.

— Нравится мне, дедушка...

— Гм... А мартеновский? Не понравился, значит?

— Почему... Понравился. Но прокатный больше.

— Ну, смотри... Все равно ничего у тебя не получится. Мать не позволит. А будешь сопротивляться — намнет уши и повезет в Москву.

Но несколько иначе вел себя Кузьмич через несколько дней, когда Нина Ивановна приехала к Гордым за Вадиком. Он подбадривал парня:

— Ну-ну... Не бойся. Говори.

И Вадик сказал.

Нина Ивановна смотрела на сына удивленными карими глазами, в которых росло что-то вроде страха, — будто собиралась попрощаться с ним навсегда.

— Вадик! Что ты задумал?.. Ты совсем хочешь оставить меня одну? Ни за что!

И тогда вмешался Кузьмич:

— Оно, конечно, о любви к трудовому народу говорить легче, чем согласиться, чтобы сын стал простым рабочим. Как будто совесть мучает: «Не вразумила дитя, не вывела на правильную дорогу...» А разве наша трудовая — неправильная?..

— Да я не об этом, Георгий Кузьмич. Рано еще ему определять, что нравится, а что нет. Еще могут возникнуть симпатии к какой-то другой профессии. Но поздно будет.

— Кто попадает к нам на завод, тот никогда не жалеет о выбранной профессии, — серьезно, убежденно ответил Кузьмич.