Николай Руденко - Ветер в лицо

Он читал о вишенке, что расцвела в погожее утро, а Круглову и Соколу представилась девушка-школьница, розовощёкая, в белом переднике, ровесница этого парня — студента техникума. Девушка оканчивает десятилетку. Неизвестно, как сложатся их отношения дальше, сойдутся их пути или разойдутся навсегда, но ясно было, что парень любит нежно, свято, той юношеской любовью, когда еще страшатся самого слова «люблю», стесняются говорить о девушке, когда лучше нарисовать ее образ березкой, вишенкой, скрыть свою любовь не в словах, а между словами, — она ​​должна понять...

Тетрадь прочитана. Пиво и шампанское выпито. Поэт с надеждой смотрит на Сумного, — сейчас он должен сказать свое авторитетное слово. И Сумной начинает говорить:

— Понимаете, неплохая...

Молодой поэт расплывается в счастливой улыбке, смущается, краснеет, от радости часто моргает.

— Неплохая вчера тарань была тут за углом. Совсем недалеко. Я взял только две штуки, а сегодня уже нет. А ведь замечательная вещь к пиву. Незаменимая. Жаль, очень жаль. А вы любите тарань?

Владимиру хотелось крикнуть, что этот парень любит не тарань, а девушку, девушку-вишенку, которая стоит у забора на краю села, выглядывает его, а может, кого-то другого... Девушку, а не тарань, чтоб тебе онеметь!

А Сумной уже поднялся из-за стола, важно, как Наполеон, протянул свою серую руку начинающему поэту, серое лицо скривил в снисходительной улыбке, одернул серый пиджак, надел серую шляпу, кисло сказал:

— Рад с вами познакомиться. Заходите в редакцию.

Вскоре его серая спина исчезла в дверях ресторана.

Парень растерянно выворачивал карманы, считал смятые рубли и медяки. Видно, Сумной сказал, что охотно послушал бы его стихи в ресторане, за бокалом пива, а парню и в голову не пришло, что платить за это придется ему из своей скромной стипендии. Парень чуть не плакал от стыда и обиды. Коля позвал официантку, тихо шепнул:

— Дайте счет за наш и за соседний столик.

Рассчитавшись, подошел к парню, положил руку на плечо:

— Не горюй, дружище. Пробуй. Мы с удовольствием слушали. Любишь ты ее...

— Кого? — Удивился парень — он в ни одном из стихотворений не говорил о любви к девушке.

— Вишенку свою, — улыбнулся Коля. — Пойдем с нами. Я заплатил за тебя. Когда-нибудь рассчитаемся.

Парень покосился на Колю, а когда узнал, что с ним разговаривает лучший сталевар страны Николай Круглов, покраснел, поблагодарил, поспешил к выходу. Коля и Владимир вышли за ним, но парня уже не было и в помине.

— «Каким ты был, таким ты и остался», — сказал Владимир о Сумном словами известной песни. — И твои кулаки ему не помогли.

— Ему может помочь только одно — токарный станок. А на его место взяли бы этого парня с ароматной вишенкой, — ответил Коля. — За мордобой мне до сих пор стыдно. И за пьянку. Прости, Володька.

По дороге в общежитие ребята встретили Доронина и Валентину, что стояли у сквера, о чем-то разговаривая. Чтобы не мешать их беседе, быстро прошли за кустами маслины, исчезли в подъезде.

Доронин и Валентина тоже вскоре попрощались, разошлись в разных направлениях. Макар Сидорович пошел в больницу, чтобы рассказать Горовому все, сегодня пережитое и сделанное, а Валентина — домой.

«Сделана большая работа, — думал Доронин, — а люди не все счастливы. Тяжелый день. Тяжелый для всех. И радостный. Еще будет немало слез. Чем, например, можно утешить жестоко обманутую Лиду?.. Но эти слезы, очищающие душу, снимают повязку с глаз, делают человека зорче. И это хорошо. От таких слез человек вырастает».

Однако рекомендация, которую он дал Солоду, мучила его совесть, бросала темную тень на все, о чем бы он ни думал, заставляла снова и снова вспоминать свою вину. Тревожило также здоровье Горового. Николай Григорьевич сказал, что Горовому становится все хуже. Ой, Гордей, не годится для тебя заводской воздух. Придется последовать совету Швыденко и отвезти тебя в Кремлевскую больницу. Это надежнее.

Федор Голубенко не присутствовал на эксперименте. Он сидел в кабинете следователя. Следователь был его лет, одетый в гражданскую форму. Вопросы он задавал спокойно, с уважением к Федору.

— С какого времени работали у вас Сомов и Сорока?

— Да уже лет шесть. Их принимал Солод. Он всегда о них хорошо отзывался.

— Чем вы объясняете их поступок относительно Козлова?

— Не знаю... Не могу объяснить.

— Что вас заставило изменить свое решение? Ведь вы согласились принять Козлова. Кажется, так?..

Долго не отвечал Федор на этот вопрос. Плечи его опускались все ниже и ниже, голова склонялась, подбородок упирался в грудь. Наконец он поднял голову, твердо взглянул в глаза следователю.

— Чтобы ответить на этот вопрос, я должен рассказать один довольно давний эпизод. Дело это глубоко интимное. Я прошу не заносить в протокол.

Следователь улыбнулся.

— Искренне благодарен за доверие. Но практика показывает, что преступления очень часто начинаются именно с интимных дел. Итак, предупреждаю, что этот давний эпизод тоже попадет в протокол...

В усталых глазах следователя погас огонек улыбки. Он положил локоть на стол, взял ручку, приготовился записывать. Строго сказал:

— Ну что ж? Будете рассказывать?

Федор подумал, снова наклонил голову, будто рассматривал носки своих ботинок, потом, одернув полы синего пиджака, удрученно ответил:

— Буду.

— Я вас слушаю.

— Но мне нужно многое рассказать. Вы не сможете всего записать.

Следователь снова улыбнулся. И тут Федор увидел, что у следователя хорошее, приятное лицо, открытый взгляд. Таким людям легко рассказывать даже то, о чем неприятно вспоминать. Ты веришь, что тебе после этого рассказа тоже станет легче.

— Ничего. Пусть это вас не беспокоит, — сказал следователь. — Я постараюсь записать так, что мне хватит этого листа.

И Федор начал:

— Это было в январе сорок шестого года...

Валентина застала Федора в кабинете на диване. Он сидел и молча гладил белокурую головку Олега, будто прощаясь с ним.

— Папа, почему ты сегодня такой... Голова болит?

— Болит, Олег... Болит.

Федор поднялся навстречу Валентине, молча пожал ей руку, тихо сказал:

— Поздравляю тебя, Валя...

Отправив Олега на улицу, закрыл дверь домашнего кабинета, посадил Валентину в кресло, а сам все ходил и ходил вокруг нее, высокий, худой, седой, с тяжелыми мешками под глазами.

Затем он заговорил быстро, будто все, скрытое в душе в течение многих лет, так его угнетало, что не выскажи он сейчас этой тайны, она раздавит его сердце, как камень зерно.

Вера, одетая в зеленую пижаму с кремовым воротничком и такими же манжетами, полулежала в шезлонге на открытой веранде небольшого дома, стоящего у самого моря. Она держала в руках свежую газету, но не читала, а смотрела в морскую даль. Уже третий день они с Иваном Николаевичем живут в приморском городке, среди бамбуковых зарослей и виноградников. Вера начала привыкать к великолепному пейзажу, к стройным кипарисам и пальмам, к безграничному морскому простору, меняющему свои яркие краски ежеминутно, к далеким контурам заснеженных горных вершин. Они уже не удивляют и не восхищают Веру так, как в первый день. А может, тому виной то, что Вера одинока? Если бы Солода совсем здесь не было, она бы не чувствовала себя одинокой, — на нее засматриваются все курортники. Вот и сейчас они лежат на пляже, направляют морские бинокли не на далекие синеватые лодки рыбаков, а на веранду, где сидит Вера. Но одно дело приехать на курорт с мужем, а другое... Здесь себе много не позволишь.