Николай Руденко - Ветер в лицо

В сенях один из лейтенантов предостерегающе подпер Ивана Николаевича дулом пистолета, второй у порога нащупал выключатель. В доме зажегся свет.

Толстые стулья и скамьи, а на стенах — вышитые полотенца. В обрамлении полотенец — большая фотография Ивана Николаевича.

Что-то зашевелилось под одеялом. Показалась голая рука — белая, нежная, как у царевны. Рука отбросила с лица белый платок. Глаза закрыты, словно красавица спит.

Голова поднимается, губы улыбаются. Оба лейтенанта молча переглядываются между собой. Какая очаровательная улыбка! А глаза закрыты...

— Это ты, Ваня?

Подошел, сел на кровать. Кажется, прямо на ноги. Страшно самому. Положил руку на лоб, провел по лицу.

— Я...

— Что же ты так долго не приезжал?.. Я так соскучилась. Ты своей машиной? Мне показалось, что это чужая. Мотор гудит иначе...

Солод исподлобья смотрит на лейтенантов.

— Заводской, Акулина. У моей что-то неисправно.

— А кто это у дверей стоит? Их, кажется, двое... Садитесь на скамейку.

— По дороге подхватил. Прохожие. Из соседнего села. Сделаю крюк, отвезу...

— Почему же они не садятся?

Солод умоляюще смотрит на лейтенантов. Офицеры переминаются с ноги на ногу. Видно, где-то в их душах происходит борьба между требованиями устава и требованиями человеческого сердца. Затем молча и как бы виновато садятся.

— Но твои знакомые — офицеры? — Не унимается Акулина.

Иван Николаевич растерянно оглядывается, шепчет:

— Нет. Они — рыбаки...

Акулина впилась пальцами в его руку. По лицу пробежала дрожь страха.

— Иван!.. Ты говоришь неправду. Когда они садились, я слышала — заскрипели портупеи... Кто вы, люди добрые? Скажите.

Лейтенанты молчат. Думают... Она обращалась к людям. Она имела право на это, и ей должны откликнуться люди.

Один из них — старший и, видно, фронтовик, — ответил:

— Это у меня рюкзак за плечами. Мы обычные рыбаки... Дачники, так сказать.

— А-а, — успокоилась женщина. — Так оставайтесь ночевать. У меня не тесно... А я, Ваня, сегодня аж на тот берег ездила. Меня луговой сторож на лодке возил. Как там хорошо! Дубы, как палатки. И под ними следы диких кабанов. Вот так изрыто, изрыто... — Она показала пальцами, как изрыто под дубами. — И небо чистое-чистое. Ни облачка. Я тучи всегда вижу. Они солнце заслоняют. А я люблю солнце... Ты приедешь на охоту? Я покажу тебе следы диких кабанов. Сейчас туда машиной можно проехать.

Она провела рукой по лицу брата.

— Вот еще морщина. И глубокая!.. А на прошлой неделе не было. Что случилось, брат?

— Устал. Ты же знаешь, какая у меня проклятая работа. Тысячи людей.

Ее улыбка расцветает, словно на лицо сыплется яблоневый цвет.

— Я людей люблю... Я их всех обнимаю. Они меня носят, а я их обнимаю... они все такие хорошие!

И лейтенант «с рюкзаком» не выдержал. Что-то влажное появилось на его глазах. Словно дым в глаза зашел. Он закашлялся и тихо сказал:

— Не все, Акулина Николаевна.

— Я — Саливоновна, — весело поправила его женщина.

— Простите, — Саливоновна...

Солод сидел, опустив голову. В его душе не было ни жалости к себе, ни раскаяния. Сквозное дупло. А в дупле теплился маленький уголек. Он освещал обугленную полость с сестринской щедростью, а сама не видела, что дерево скоро упадет. Должно упасть, и ей не следует этого видеть...

Держа ее за руку, Солод вкрадчиво заговорил:

— Я приехал проститься, Акулина. Ты у меня умница, все поймешь. Посылают далеко, в Сибирь. Там что-то строится. Это так неожиданно... Сегодня ночью еду.

Она молчит. Долго молчит. Затем вздыхает:

— Что ж... Если надо... Это я уже ни на что не способна. А ты — сильный и умный. Ты все можешь... Не стеречь же тебе всю жизнь сестру-калеку. Я не пропаду. Не волнуйся. И напоят, и накормят...

Он падает головой ей на грудь и несколько минут так лежит. Плечи у него неподвижны, а глаза сухие. Только уголек тлеет, тлеет. Будто ветром на него повеяло. Он — родной, он не жжет. Он только светит. Светит ему в последний раз...

И в этом свете он вдруг увидел себя. Всю свою жизнь. Так, как никогда не видел от пьяной вспышки ножа в далекой-далекой тьме до неизбежной, желаемой пули. А что было между тем?.. Разорванная ветром паутина. Он сам ее сплетал. Даже не он — какие-то темные инстинкты у него внутри. Инстинкты того живучего, потустороннего мира, в котором экономии, лавочники, батраки...

Возьми в руки и разломи надвое кусок стали. Излом будет неровный. Острые острия одного куска зайдут между острыми остриями другого, как пальцы левой руки между пальцами правой.

Так в семнадцатом разломился мир. И Солод оказался на одном острие противоположного мира, и далеко — почти на четыре десятилетия, — вклинился в чужое и враждебное ему окружение.

Акулина будто где-то рядом, но она по ту сторону перелома. К ней не дойти...

Сейчас же Солод рухнул в трещину между двумя мирами, которые налегают друг на друга с космической силой, трутся острыми гранями, перемалывая все живое и мертвое, что попадает между ними. Никто ему не подаст руки ни с той, ни с другой стороны. Конец. Хоть бы скорее!

А могло быть и иначе. А могло ли?

Он встал, поцеловал безгрешную руку сестры.

— Прощай, Акулина. Не поминай лихом.

Она тихо, покорно:

— Будешь писать, Ваня?.. Родной мой, хороший... Пиши. А то умру.

Белая рука тянется к его волосам. Но он уже не склонился. Пора...

— Буду писать. Может, не часто. Но ты не волнуйся. Значит, работа.

Затем повернулся к лейтенантам, угрюмо наблюдавшим, как где-то глубоко в его обугленном нутре, сгорбленные в три погибели, как головастый зародыш в банке с препаратом, мучились остатки человека.

Голос его звучал обреченно, глухо:

— Пора...

А когда садился в машину, подумал:

«Если останется мне хоть несколько часов, напишу десяток писем Акулине. На пять лет вперед, с разными датами. Буду праздновать в письмах каждый новый год, каждый май. Отдам их вот этому лейтенанту, что сказал о рюкзаке. Упаду перед ним на колени... Нет, попрошу именем всех тех, кто стал таким, как она... И если у него есть сердце, пусть посылает раз в полгода. А ко мне писать нельзя, — она ​​поверит... Пусть живет в тихом сиянии своей чистой, неомраченный души. Зачем ей знать, как жил и как кончил жизнь тот, кого она называла братом?»

Оглянулся. В освещенном окне — лицо Акулины. Припала ухом к стеклу, слушает. Каким чудом она спустилась с кровати, переползла комнату, поднялась на скамью? На животе, на груди? На собственном сердце?..

Боже, она же может упасть!

Он крикнул:

— Скорее!..

А она ухом, заменяющем ей глаза, уловила этот возглас и подумала:

«Спешит, как всегда. Его ждут люди. Тысячи людей...»

И улыбнулась горделивой улыбкой.

Где-то ржали лошади, где-то девушки пели. Кто-то подбрасывал в костер брикеты перегноя, — появился над селом сладковатый дым полузабытой юности.